Непременно наденьте свой лучший костюм – из почтения к многовековой истории текилы. Соберите на стол соль в плошке и нарезанный пополам лимон. И, конечно, маленькие рюмки с толстым, заметьте, дном.
Сам розлив текилы по рюмкам ничем существенным не отличается от аналогичного водочного, но дальше… Дальше начинается колдовство, брухерия, если по-испански.
Накройте наполненную рюмку ладонью. Теперь зажмите ее в кулаке. Нежно, будто там у вас птичка колибри. Поднимите кулак на уровень плеча и со всей решительностью шарахните дном рюмки о стол. Этот акт пробуждает спавшую до поры до времени текилу. Так новорожденному дают шлепок, чтобы он наконец-то понял, куда его занесла нелегкая.
Итак, текила оживает!
Поглядите, гляньте скорее в рюмку – текила уже приоткрыла свой сорокаградусный глаз. Она смотрит на вас. Она оценивает, достойны ли вы ее. В подавляющем большинстве случаев она решает, что достойны. Она будто бы соглашается идти с вами под венец. Если у вас чуткий слух, вы даже различите легкое, как дуновение ветра, – «си», что в переводе на русский означает – «да»!
Это самый подходящий момент. Выпейте ее, не мешкая! До дна! И вы обретете вторую жизнь в глубине своей первой. Помимо того, вас захлестнет волна полезных сведений – начиная с завтрашнего биржевого курса и кончая хронологией мексиканской революции. Испанский язык покажется таким же близким и родным, как и язык древних майя.
Поговорите, поговорите немножко по-майски. Текила вас хорошо поймет. Ей будет это приятно. И она сделает приятно вам.
Но, впрочем, что-то мы заболтались. Текила грустно глядит на меня со стола, и я слышу ее печальный шепот: «Совсем обалдел, парень. Столько времени потеряно». «Но пьердас эль тьемпо!» – приблизительно так звучит это в оригинале. Действительно, друзья, – пора!
Педро, майское солнце вышло из-за туч, как говорили в старину наши предки. Помянем же их добрым текильным словом! А потом доберемся авось до материка.
К Пете приехала жена Оля.
Это ожидалось давно. Но, как все давно ожидаемое, случилось внезапно.
Вдруг средь бела дня приземлился большой самолет, летевший из Москвы через всю Европу и Атлантику, и оттуда вылезла Оля.
Она была из тех женщин, для которых конь на скаку – детская шалость. Оля смогла бы, вероятно, не слишком напрягаясь, остановить тяжелый самосвал, если б, конечно, в этом самосвале сидела.
Петя был прав – в жене его присутствовала некая великость. Она знала, чего хочет, и шла к этому прямой дорогой.
Всякая замутненная терминология – сангвиник, холерик, экстраверт, интроверт – не имела к ней отношения. Ее характер и образ поведения можно было определить устоявшимся и емким суждением – активист, или деятель.
Это понятие давно уже превзошло социально-временные рамки. При любом режиме, в любой исторический период, в любой стране мира Оля смогла бы кое-чего достичь. От поста министра культуры до хозяйки ресторана, от места в сенате до директорства в банке или бане. От и до – а между ними широта Тихого океана и долгота Атлантического. Будь Оля крепостной, неминуемо получила бы вольную. А в худшем случае управляла бы всеми делами в помещичьей усадьбе.
Для встречи Петя нахлобучил знаменитый шлем «Всегда верен!», но большого эффекта не достиг.
– Знаете, – обратилась ко мне Оля, как к умственному собрату. – Мой муж с детских лет имел слабость к ночным горшкам – любил на голову надеть. Думаю, это скрытые фрейдистские комплексы.
Петя поглядел на меня грустными глазами работяги-хорошиста, которого выперли из класса за чужую проделку.
– Мамочка, ну причем тут горшки?
– Конечно, Фетюков, причем тут горшки, – с убивающей иронией сказала Оля и кивнула мне, приглашая в союзники. – Горшки, образно говоря, твое призвание. Сколько ты за свою жизнь горшков побил?
Петя окончательно смешался и чуть не заехал в кювет.
– Я не понимаю, мамуля, чего ты все о горшках? Может, тебя в самолете растрясло, оттого и в голове язвительность?
– Суди не выше сапога, – ледяным голосом отрезала Оля, – как писал Александр Сергеевич Пушкин!
Петя глубоко вздохнул, поглядев на свои сандалии.
Я не мог допустить такого внезапного и полного растаптывания моего приятеля.
– Простите, Оля, – нагло сказал я. – Как и горшки, Александр Сергеевич тут ни при чем! У Пушкина, насколько я знаю, совсем другие строки: «скажи-ка, тетя, ведь недаром…» И еще припоминаю: «на солнечной поляночке дугою выгнув бровь…»
Оля побледнела и отвернулась в сторону дикой сельвы.
– Ты с Олей не спорь, – примирительно сказал Петя. – Она школу с красным дипломом… Если говорит Пушкин, так оно и есть.
Оставшуюся до отеля дорогу мы мирно беседовали о погоде, о ценах на разных континентах. Прощаясь со мною до вечера, Петя шепнул:
– Ты, знаешь, не зови меня больше Педро. А то моя опять чего-нибудь отчебучит про комплексы.
Вот так и расстался я с Педро. В памяти сохранился его танец на тулумской пирамиде. Теперь только и понял, что этой неистовой пляской в честь Пятого солнца Петя прощался с Педро, который, конечно, не укладывался ни в какие семейные отношения, тем более с деятельным обладателем красного диплома.
Хотя к вечеру, отдохнув, Оля стала немного помягче и лиричней. Воздух Карибского моря действует таким образом на самые что ни на есть крепкие орешки.
Мы отправились погулять в торговый центр «Кукулькан». Если уж выдерживать до конца образ змея, то это был гигантский удав, анаконда, заглотившая несметное число промтоваров, народных поделок, драгоценностей разного пошиба, а также выпивки и закуски.
Я не силен в быстрой цифровой оценке действительности, но, возможно, тысяча магазинов и ресторанов разместилась в этом зеркально-мраморном змеином брюхе.
Мы шли чинно, всем своим видом показывая, что не постоим, как говорится, за ценой, если вещь будет стоящая.
– Послушайте, мальчики, – нервно сказала Оля. – Тут все очень дешево! По московским меркам – так просто даром!
Этот факт ее как-то раздражал. Она еще не поняла, какую позицию должна занять по отношению к здешним ценам. Все ли так, как видится с первого взгляда, или есть какой-то подвох.
А Петю неотвратимо тянуло к «триптихизму» – шляпам, сандалиям и плавкам. Это крепко-накрепко засело в нем, еще со счастливых времен Педро. Всяческими уловками он пытался затащить Олю примерить какую-нибудь шляпку.
– Взгляни-ка, мамочка! – указывал он мизинцем, как бы строя «козу», на соломенную шляпу с черной тульей и красными полями, усеянными звездами. – Не правда ли – прелесть?
– Прелесть, – откликалась Оля с кротким скептицизмом. – Говна пирога! В такой только поминки по совдепии справлять.
Петя заискивающе улыбался:
– Мамуля, ты бы поаккуратнее выражалась. Тут русские на каждом шагу.
– И что?! – повышала она голос. – Совков наших стесняться? Ты меня удивляешь, Петр!
– И меня тоже, – поддакнул я.
– А чем же это, простите, он вас удивляет? – насторожилась Оля.
– А он меня всем удивляет!
– Как это? – напугался Петя.
– Да так, – махнул я рукой. – Удивляешь – и все тут!
– Не будьте голословны, – напирала Оля, – приведите, пожалуйста, пример!
– Издалека придется. Пожалуй, не доведу!
– По-моему, вы опять валяете дурака! – заметила Оля с обидой.
– Верно, – согласился я. – Валяю понемногу.
Петя дико заржал на русском языке, вспугнув парочку украинских канадцев. А Оля вдруг потупилась и сказала с застенчивой улыбкой:
– А зря вы так. У меня сегодня, между прочим, день рождения.
– Она всегда такая нервная на свой день рождения, – подхватил Петя. – Это от расположения звезд.
– Излишние подробности никого не интересуют. Понимаешь, Фетюков? – посуровела опять Оля.
– Да о чем вы, друзья? День рождения в Канкуне, в гнезде Времени – это же подарок судьбы! Давайте, побольше целенаправленности – сейчас же выберем подарок, а затем – ресторан.
– Мамуля, шляпку! А?! – с последней надеждой воскликнул Петя.
Но Оля уже была у входа в ювелирный магазин под названием «Скупой рыцарь». Потом она, конечно, жалела о своем выборе. Да что делать? Вероятно все то же расположение звезд выкинуло на ее день рождения такую шутку. А все начиналось так изящно!
У дверей нас приветствовал джентльмен во фраке:
– Сеньора, сеньоры! Рады вашему визиту!
– Может, он обознался, – предположил Петя. – Как ты думаешь, мамочка?
– Не мели чепуху, – огрызнулась Оля и поплыла величаво меж стеклянных прилавков, заполненных излишествами жизни.
Меня же в этой ослепительно-сияющей лавке сразу привлекла как бы посторонняя тут стойка бара, на которую я и указал Пете.
– Гляди, как она одинока в этом пространстве. Мне жалко ее до слез.
– Мамуля, – сказал Петя, – ты здесь смотри, а мы – вон в том уголке…
Сбитая с толку сиянием сапфиров, изумрудов и прочих яхонтов, Оля проморгала незамысловатый маневр, и мы с Петей удалились в «уголок».
