Аристархов знал, где располагался особняк, в котором убиралась, а теперь, стало быть, ещё и прислуживала Жанна. Несколько раз он отвозил её туда, забирал. Недавно, впрочем, Жанна купила подержанную крохотную «хонду» и с тех пор перемещалась по Германии самостоятельно.
Аристархов поставил свой «форд-аскона» впритирку к Жанниной «хонде». В темноте машины напоминали лягушек, только не стоящих на дне аквариума, а сидящих у края проезжей части улицы.
Аристархов подумал, что как-то скуповато — горело лишь одно окно — света у принимающих гостей немцев. Выкурив сигарету, он обратил внимание, что не видать и машин этих самых гостей.
Далее он действовал быстро и автоматически, как действовал, выполняя боевое задание, будь то разведка местности, подхват с поля боя своих или уничтожение на поле боя чужих.
Аристархов птицей вспорхнул на железную изгородь, птицей же мягко приземлился в саду среди едва шевелящихся на ночном ветру яблонь и вишен, кустов и цветов. Неслышно пробежал по дёрну, чуть слышно проскрипел по дорожке из гравия, оказался прямо под освещённым окном. Окно было высоковато — на цокольном этаже, — ив обычном состоянии духа и тела Аристархов не сумел бы так сильно подпрыгнуть, вцепиться пальцами в карниз, подтянуться на одних пальцах. А тут сумел. В обычном состоянии духа и тела, убедившись, что окно занавешено, Аристархов спрыгнул бы на землю, а тут, закрепившись побелевшими, превратившимися в клешни пальцами за край карниза, пошёл на локтях вдоль, отыскал просвет в занавесках, уставился в этот просвет одновременно скорбящим и ненавидящим взглядом.
Прежде всего, как и положено обманутому мужу, он увидел огромную кровать, а уж затем лежащего в ней, глупо улыбающегося немца с лысой, похожей на футбольный мяч головой. И наконец — совершенно обнажённую, причёсывающуюся у зеркала Жанну. Бог, стало быть, уберёг Аристархова от более непристойного зрелища.
Капитан нащупал ногой на стене кирпичный выступ. Пальцам-клешням вышло некоторое облегчение.
Его удивило отстранённо-холодное выражение лица Жанны, причёсывающейся у зеркала. Аристархов вдруг отчётливо, как будто это было вчера, вспомнил, как он давным-давно душной афганской ночью уходил от неё из полковой амбулатории. Она, даже не прикрывшись простынёй, осталась лежать на кушетке, а он одевался у стены с таблицами для проверки зрения, весами, приспособлением для измерения роста. «Если бы ты знал… как тебя… Аристархов, да? — сказала Жанна, посмотрев на него, застёгивающего штаны, отстранённо и холодно, — сколько здесь служит отвратительных жирных полковников и генералов…» «Больше я сюда ни ногой!» — помнится, подумал, притворяя дверь амбулатории, Аристархов.
Да не вышло.
Тем временем немец с трудом поднялся с кровати. У Аристархова потемнело в глазах. Немец был ничуть не лучше и уж определённо старше, значительно старше некогда помянутых Жанной полковников и генералов. Подойдя к Жанне сзади, он прижался к ней, обхватил руками. Аристархов видел только строгое, как будто она читала серьёзную книгу, лицо Жанны в зеркале да его старческую — в шишках и в пигментных пятнах — острую задницу, коромысло спины, лысую, похожую на футбольный мяч, голову. Немца, видать, после совершённого подвига плохо держали ноги, он покачивался, и вместе с ним покачивалась Жанна. Воистину лягушачья тема была сегодня неисчерпаема.
— Я разговаривал с врачом, — с трудом разобрал Аристархов слова немца, — он сказал, что Марта вряд ли вернётся из больницы. Шансов нет. Я сделаю тебе гражданство через нашего бургомистра. Поженимся через год. Девочка, естественно, будет с нами…
Нога Аристархова соскользнула с выступающего кирпича, пальцы-клешни разжались, он упал вниз прямо на куст жимолости. Тонкие ветви больно отхлестали его по лицу, как будто это он был изменником. От боли и несправедливости из глаз Аристархова хлынули слёзы, но глаза тут же и высохли, сделались сухими и горячими, как афганская земля.
— А он говорит, ходи, говорит, ко мне, говорит, почаще! — странным каким-то полушагом-полубегом, вполуприсядку, хлопая себя по коленям и ляжкам, пронёсся капитан Аристархов по жёсткому гравию, мягкому дёрну. — В лесу говорит, в бору, говорит, растёт, говорит… — изобразил что-то вроде чечётки у железных ворот, тяжело, как мешок с дерьмом, перевалился через ворота, сел в свой «форд».
Опамятовался Аристархов у КПП аэродрома. Дал задний ход, винтом ввинтился в дорожную тьму. Ещё немного, и он бы поднял в воздух вертолёт — кто мог ему помешать? — нашёл бы дом старого немца. Отчего-то Аристархов был совершенно уверен, что ему удастся невозможное — ракета войдёт точно в окно, в открытую форточку, в то самое зеркало, в котором отражалось холодное чужое лицо Жанны.
Сначала по обе стороны дороги бежали деревья, дома с витринами. Мелькнула розовая витрина с куклами Барби. Аристархову почудилось, что сзади к Барби пристроился её кукольный супруг Кен и что Барби и Кен ритмично покачиваются в розовом неоновом воздухе витрины, как лягушки в аквариуме. Потом начались стенды с рекламой, обозначенные лампочками звукопоглощающие щиты, залитые то синим, то зелёным, то ослепительно белым космическим светом бензоколонки. Аристархов сообразил, что он уже на автостраде. На синей под названием «Арал» он залил полный бак, рванул вперёд, что оставалось мощи, в изношенном «форде». Как только впереди возникали указатели с названием городов, Аристархов закрывал глаза и ехал, если можно так выразиться, в слепом автопилоте. Ему не хотелось знать, куда он едет, просто едет по Германии, и достаточно.
По левым рядам его легко обходили новые мощные машины. Справа ползли на «трабантах», «вартбургах», «Жигулях». Аристархов притормозил на стоянке, взял по непомерной ночной цене в ресторане бутылку виски. Возвращаясь с бутылкой наперевес к своей машине, он увидел, что на стоянке полно машин с советскими номерами и что в этих машинах спят люди, о чём свидетельствуют запотевшие изнутри стекла.
Потом дорога начала светлеть, причём свет нагонял сзади. Стало быть, Аристархов ехал на Запад. Он сунул в магнитофон первую попавшуюся кассету. «Отход на север!» — чеканно пропели ребята. Аристархов решительно взял на север. Несколько раз он менял маршрут, пересекая бывшую, не до конца ещё размонтированную. германо-германскую границу в бетонных укреплениях, земляных валах и кольцах колючей проволоки.
Вскоре, впрочем, автострада совершенно распрямилась, окружающие пейзажи сделались однозначно равнинными, ухоженными и богатыми. Как Аристархов ни зажмуривался перед указателями, невозможно было не уяснить, что он подкатывает к Гамбургу. Пару раз его обогнали полицейские машины. Аристархов перестал прихлёбывать из горлышка.
Он сам не заметил, как вкатился в утренний, переполненный машинами и людьми Гамбург с каналами, набережными, цветами, чайками, чёрным каменным и стеклянным, отражающим небо, центром. Приткнув «форд» на набережной возле представительства какой-то авиакомпании, Аристархов, пошатываясь, выбрался из машины, и огромный богатый красивый город объял его, растворил в себе, как песчинку.
Прихлёбывая то пиво, то коньяк, твёрдо отказываясь от услуг утренней проститутки, отгоняя торговца наркотиками, брезгливо посылая куда подальше пожилого подкрашенного господина, Аристархов ощущал себя неестественно своим в немецком мире, каким никогда не ощущал себя в мире русском. Всё здесь было ясно и просто. Если молодой человек пьёт с утра в припортовых кабаках, значит, он вступил на стезю порока. Значит, единственная задача — помочь ему максимально полно реализовать себя в пороке в соответствии с его финансовыми возможностями. Аристархов вышел на свежий воздух, и уже не проститутки, но вполне приличные девушки — туристки, датчанки, а может, норвежки, позвали его на прогулочный катер. Мир был двуедин, и человек, как и во все века, сам определял, на тёмной или светлой стороне ему быть.
Это было невероятно, но, слоняясь по Гамбургу, Аристархов забыл, что он русский, что отныне у него нет ни любимой жены, ни Родины, ни армии, ни командира, ни дома, — вот так, раз, и ничего нет, как это частенько случается с русскими людьми, независимо от времени, в котором они живут.
Вспомнил под вечер в пустынной пивной за столиком, когда кто-то вдруг вежливо поинтересовался, нельзя ли присесть. Под вечер Аристархов, как и всякий молодой русский, которому изменила любимая жена, был склонен к меланхолическому самосозерцанию. Он оторвал от кружки полные грусти глаза и увидел перед собой герра Вернера. Герр Вернер был в защитного цвета брюках и в кожаной куртке, то есть одет почти так же, как Аристархов, — чтобы удобно было в дороге и вообще удобно. Только немцу герру Вернеру, по всей видимости, вчера ночью жена не изменила с дряхлым русским старцем, поэтому герр Вернер, в отличие от товарища Аристархова, был трезв и выбрит. Зато товарищ Аристархов был значительно моложе герра Вернера. Суточная щетина, тени под глазами, вечерняя меланхолия сообщали ему известную романтичность. Товарищ Аристархов, таким образом, выигрывал у герра Вернера в глазах среднестатистической немецкой девушки, но проигрывал не только герру Вернеру, но и острозадому пигментному старцу в глазах собственной жены. Аристархов неожиданно подумал, что, несмотря на очевидные различия, между ним и герром Вернером есть и что-то общее и что это общее, пожалуй, важнее различий. Только вот что это, он сразу не мог сообразить.
