Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.

Ясность мысли

Потом я окончательно понял, что ее у меня нет и быть не может. Это было в тот день, когда я потерял свою рубашку, вернее, не потерял, а затерял: не то в шкафу где-то, не то еще черт знает где.

Это меня разозлило: не отвечая на расспросы домашних, я ходил-ходил по нашей маленькой квартире, курил, скрипел половицами, но опускался белый химический туман, и я никак не мог вспомнить, где эта проклятая рубаха. Когда я попытался представить, при каких обстоятельствах я ее снял, то увидел лишь влажные пятна пота на спине да свои рабочие сапоги с порыжевшими носками, а дальше опять белый туман, в котором плыли какие-то мачты, два кресла и пьяная физиономия одного моего милого друга.

Это меня озадачило: я немного постоял и решил делать все наоборот, то есть думать о чем-нибудь другом и через это другое навести себя на рубаху. Но вместо дельного видения, ясного, как день Божий, и указывающего на пропажу, я зачем-то разглядывал портрет Ф. М. Достоевского, рядом с которым появилась бакалейная контора, где я когда-то работал грузчиком: коробки с кофе, мармелад, ящики с консервами, подбитый глаз моего напарника Виктора Есипова.

Я опешил. Злость моя улеглась к тому времени: мне даже стыдно стало, что я так грубо молчал. Я уже открыл рот, чтобы что-то сказать что-нибудь такое, не жалобное, конечно, нет, какую-нибудь чушь, чтобы установить с домашними контакт и доказать, что я не хам, хотя на деле вел себя по-хамски, несмотря на то, что и это не по моей вине. Но я видел, что опять запутался, и мне стало противно, что это уже второй раз с утра.

И была туча, а сквозь тучу молния ударила, как на трансформаторных будках рисуют,— это мысль, что я потерял ясность мысли.

И меня опять охватила злость, но это была уже не та злость, что раньше. Веселая злость наполнила меня, залила жилы, красным ситцем ударила в голову.

Я понял: если нет у меня ясности мысли, если я забываю номера трамваев, вещи, даты, числа и имена людей, которым я не должен деньги, то писателем мне никак не быть; но и это не огорчало, не заставляло драть волосы, завывать длинные монологи, успокоившись на чьей-либо подходящей груди.

— Хрен с ним, катись на катере...

Я посмотрел в окно, где желтые листы деревьев были так странно некрасивы, что это тоже как-то поддерживало меня. Дождь сек деревья косыми линиями, такими косыми, что хотелось чуда: линеек, направленных под таким же углом, но с другой стороны. Вышли бы аккуратные ромбики, как в стеклах веранды приличной дачи или на грубом рисунке клеенки.

Но это бы стало причиной моей новой злости: деревья в рамке, вытянутой за углы,— мерзость, застывшие, с желтыми листьями, которые не треплет ветер, в окантовке ромбов. К черту!

Мне нравилось, что дождь сек серые деревья косыми линиями, а ветер рвал линии, как промокашку рвут, с зазубринами рвал и расплескивал капли, и срывал жалко-грязные, непромытые листья, и бросал иногда в грязь, иногда в прохожего человека, а чаще высоко-высоко, не то на красные жестяные крыши домов, не то к ангелам небесным, которые в эдакую погоду сидят у гудящей печки, хлещут водку, тянут махру и перекидываются в «три листика».

Но я увидел на подоконнике блюдечко с желтой водой и желтой бумагой, надпись: «МУХИ — ПЕРЕНОСЧИКИ ЗАРАЗЫ», и самих переносчиков, которые — одни кверху лапками, другие, уткнувшись головой в желтую воду,— обитали тут же, и еще рядом лежала грязная-прегрязная тряпка.

Я скорей натянул сапоги и выбежал на улицу.

Огромный лист прилип к почти летнему, ливнем вымытому тротуару, текли тополевые ручьи, и пелена ливня застилала глаза, и лопались перепонки от грохота грома, и в высоковольтные столбы били соломенные молнии...

А я поднимаю голову и вижу, как дождь ножницами стрижет деревья, и ветер закручивает кроны, и слякотно, слякотно, слякотно.

Только пар изо рта — это реальность, белое облачко, соломинка утопающему.

Возле гастронома пьяный ловит шапкой дождь. Ему жарко. Он дымится. Он — кусок сухого льда. «Позволь узнать, папаша, на кой тебе дождь?» — «Иди ты»,— невнятно отвечает.

И снова хорошо. Так, что хочется посчитать медные гвоздики на подошве собственного сапога. Подвернуть ногу и — раз-два-три...

Но в окне магазина я вижу блюдечко, блюдечко с желтой водой и желтой бумагой; черные мухи в желтой воде.

Я бегу. Я тяжело топаю по грязи, оскальзываясь на листьях, хватаясь за заборы и собственное сердце, бегу туда, где нет блюдечка с желтой водой, где все расписано по клеточкам, но покрыто таким слоем древности, что его нужно счищать, чистить-чистить, как хозяйки чистят медную посуду.

Но во мне возникает что-то, что мешает мне бежать.

И я понимаю, что это — ясная мысль, ясная мысль (клубочек с ниточкой).

Я бреду домой. Медленно-медленно бреду.

Я боюсь оборвать эту нитку — ведь она такая тонкая.

Медленней, медленней, медленней, и попрошу вас не толкаться.

БОЛЬШОЙ ХИМИИ — НАШУ ЭНЕРГИЮ,

СИЛЫ, ЗНАНИЯ

Хорошие люди живут в Салавате. Может быть, не очень умело, но тепло сказал о них наш рабочий поэт:

Не напрасно городом-батыром

Салават в Башкирии зовут,

Ты пройди по всем его квартирам,

Здесь одни джигиты лишь живут.

Те джигиты, пояснить спешу я,

Богатырский дух в себе храня,

Оседлали химию большую —

Нового и верного коня.

КРЕСТОНОСЦЫ ТВИСТОПЛЯСКИ

Еще не успели затихнуть печальные тембры всенощной, как запели трубы, завыли саксофоны, дробная трель ударника заполнила стены клуба при божьем храме в Глостере (Англия).

Освященные присутствием и активным участием самого пастыря Фредерика Нарборо, которого вы видите на левом снимке, начались танцы. Твист сменяет рок-н-ролл, рок-н-ролл — твист. И все довольны: молодежь потому, что ей есть где потанцевать, святой отец потому, что под другим предлогом этих юношей и девушек силой не затянешь в церковь. Ведь от туманных проблем богоискательства их «отвлекают» суровые реальности жизни: необходимость искать работу, «свое место под солнцем». Так что же, поставить крест на молодежи? Такой исход вовсе не устраивает пастырей. Им нужно как раз обратное: чтобы юность позволила водрузить на себя крест религиозного смирения, непротивления злу насилием. А если твист может придать кресту хоть какую-то привлекательность, решили святые отцы, да будет так. Амен! И святой отец Фредерик Нарборо ударил в барабан.

Церковь идет в ногу с жизнью.

Снимки из западногерманского журнала «Штерн».

ОНИ ВЫБРАЛИ ГДР

БЕРЛИН, 14 января (ТАСС). 259 граждан ФРГ переселились за первые десять дней нового года в Германскую Демократическую Республику, сообщает агентство АДН.

...Каждый комсомолец, где бы он ни трудился, чувствует сейчас себя бойцом химического фронта. Нередко в Саратове можно видеть, как по улицам проносится колонна грузовиков. На первой машине развевается красное знамя с комсомольским значком. Это едут помощники химиков — студенческие строительные отряды...

Ю. КОЧЕТКОВ, первый секретарь Саратовского

промышленного обкома комсомола

СПАСИБО ТЕБЕ, СТРАНА СОВЕТОВ

КЛЮЧИ ОТ КОСМОСА

Почему русские впереди? Если бы такой вопрос мне задали до моего приезда в СССР, я бы не могла на него ответить. Я училась в Гетеборгском университете и судила о Советском Союзе по американским журналам. У меня да и у моих многих сверстников голова была забита неправдой о вашей стране.

День, когда у меня открылись глаза на настоящий Советский Союз: 4 октября 1957 года — запуск первого спутника. Это был удар русских па невежеству, которое царило до того дня во многих странах. Я стала знакомиться с Советским Союзом по источникам более чистым, нежели американские... У вас самая передовая социальная система. Это причина вашего превосходства в подготовке специалистов для самых разных отраслей народного хозяйства. И не стоит удивляться, что вы далеко обогнали американцев в освоении космоса.

Ключи от космоса у вас. Они изготовлены из крепкого металла — социализма.

Ева АДОЛЬФСОН (Швеция)

ДВОЙНОЙ СУПЕРФОСФАТ —

ДОСРОЧНО

СТРОИТЕЛИ И ХИМИКИ

РАБОТАЮТ РУКА ОБ РУКУ

ПОЧИН МОЛОДЫХ ВОЛХОВЧАН: «ВСЕ

ХИМИЧЕСКИЕ

ПРОИЗВОДСТВА — НА

ПОЛНУЮ МОЩНОСТЬ»

ПРОДОЛЖАЕМ ДИСПУТ О ЗНАНИЯХ И НРАВСТВЕННОСТИ

СМЕЛЕТЬ В ЖЕЛАНИЯХ

…Эти вопросы когда-то бесконечно волновали Льва Толстого. Однажды ему написал большое письмо крестьянин, выразив горькую обиду на сына. Тот получил образование, переехал в город и постеснялся принять отца в присутствии «культурных гостей», не пустил его дальше кухни. «Зачем же такое просвещение, такая наука!» — мучился вместе с крестьянином Толстой. Его мысль в условиях старого общества заходила в тупик...