Галилеяне слушали меня с разинутыми ртами, ибо они слушают ртами; в их уши ничего не влетает. Мои слова отскакивали от черепа к черепу, но не проникали внутрь. Они ценили только творимые мною чудеса. Мне пришлось принять строгие меры, я запретил ученикам подпускать ко мне хворых. Но ничто не могло остановить потока больных: их вталкивали через окна, протаскивали через крышу. На Тивериадском озере мне пришлось отойти от берега на лодке, чтобы говорить с селянами без того, чтобы они касались меня и обращались ко мне с мольбами. Тщетно. Все терпели мои наставления из снисходительности, словно поедали закуски, а на второе ждали чуда.
Я превратился в чиновника от Бога. От меня ждали только деяний, выстаивая многочасовые очереди, им нужна была моя печать, мое клеймо, а именно исполнение какого-либо мелкого чуда. И тогда они, здоровые зрители или исцеленные больные, уходили, покачивая головами, удовлетворенные тем, что видели все собственными глазами.
— Да, да, он действительно Сын Бога.
Они ничего не улавливали из моих речей, не запоминали ни слова из сказанного. Они просто нашли удобного человека, который всегда рядом, чтобы облегчить им жизнь.
— Как повезло, что он остановился рядом с нами, в Галилее!
Мои братья и мать однажды пробрались через толпу, которая собралась в деревне, где мы остановились. Я знал, что они издевались надо мной, считая меня тщеславным безумцем. Они неоднократно присылали мне послания с требованием прекратить исполнять роль Христа. Поскольку я им не отвечал, они пришли, чтобы навязать мне свое решение, принятое на семейном совете.
Толпа окружала постоялый двор, где мы укрылись, я и мои ученики.
— Дайте нам пройти, — кричали мои братья, — мы его родственники. У нас есть право быть первыми. Дайте нам пройти. Мы должны поговорить с ним.
Толпа пропустила их.
Я встал в дверях, чтобы их остановить. Я знал, что причиню им боль, но не мог действовать иначе.
— Кто моя истинная семья? Моя семья определяется не по крови, а по духу. Кто мои братья? Кто мои сестры? Кто моя мать? Только те, кто подчиняется воле моего Отца. Я вижу, вы полны ненависти, и больше вас не признаю.
Я вернулся в дом к своим ученикам и с яростью воскликнул:
— Если кто-то идет со мной, но не оставит отца своего и мать свою, своих братьев и сестер, свою жену и детей своих, тот не может быть моим учеником.
И я впустил незнакомых людей, стоявших ближе других, и захлопнул дверь перед носом братьев и матери.
Я даже не испытывал боли. Я хотел, чтобы все меня поняли. Я должен был показать, что ставил всеобщую любовь превыше любви к отдельному человеку.
Братья мои в ярости ушли. Мать осталась, она была подавлена, но покорно ждала у двери. Ночью я впустил ее, и мы оба разрыдались.
С этой ночи она больше не покидала меня. Она осталась, скромно шла позади, среди толпы женщин, рядом с Мириам из Магдалы, женщина из женщин, заставив всех, в том числе и меня, забыть о том, что она была моей матерью. Время от времени мы тайком встречались, чтобы обменяться быстрыми поцелуями. После моей ссоры с братьями она приглядывает за мной, ибо поняла меня. Моей радостью и гордостью на этой земле было и остается то, что однажды я сумел убедить свою мать.
* * *
Я делился сокровенными мыслями только с Иегудой. Мы перечитывали послания пророков. После того тайного договора с собой я по-иному вглядывался в прошлое.
— Ты должен вернуться в Иерусалим, Иешуа. Христос добьется триумфа в Иерусалиме, тексты ясно говорят об этом. Ты должен быть унижен, подвергнут пыткам, убит, а потом ты воскреснешь. Это будут трудные времена.
Он говорил спокойно, вдохновленный своей верой. Только он осознал, что есть Мое Царство, царство без славы, где не будет никакого материального и политического успеха. Он описывал мне мою агонию со спокойствием надежды:
— Ты умрешь на несколько дней, Иешуа, на три дня, а потом воскреснешь.
— Надо быть уверенным в этом.
— Послушай, Иешуа. Сон продолжительностью в три дня или в миллион лет не дольше часового сна.
Я не ответил. Я удалился, чтоб погрузиться в колодезь любви. До этого мгновения я не рассматривал всерьез свою смерть и хотел знать, что дадут мне размышления.
Углубившись в себя, придя к Отцу моему, я не увидел там ничего ужасного. «Все оправданно, — говорил он. — Все хорошо. Только тело предназначено для тлена, для червей, для исчезновения. А суть сохраняется».
Слова не были точными, но приносили успокоение. Время от времени, в момент единения, мне казалось, что я улавливаю иную мысль: мы существуем после этой жизни в соответствии с тем, кем были в предыдущей. Праведник оставляет после себя хорошую память, а негодяя никто не помянет добрым словом. Но стоило мне подойти к этой мысли, как она быстро уходила, испарялась. Однако эти мои погружения в себя убедили меня в том, что бояться нечего, что смерть не что иное, как добрый дар судьбы.
Теперь я постоянно думал о Иерусалиме. Он стал моим предназначением. Местом моей смерти. Я должен был завершить свой жизненный путь в Иерусалиме.
Я бывал в Иерусалиме и раньше, как любой богопослушный иудей, во время коротких пасхальных праздников. Теперь предстояло остаться там надолго. Мы отправились в путь.
Я не мог скрывать от себя правду: я менялся. Горечь и упреки излишне часто посещали мое сердце. Я, воплощение любви, стал резким, нетерпимым, раздражительным. Проповедуя смирение, я мог зло оскорбить противников. Когда я собирался возвестить о приходе Моего Царства, то ломал язык в риторике, я словно слышал себя со стороны: я угрожал, метал громы и молнии, обещал самые страшные кары от имени Бога. Желая проповедовать человечность, я не мог сдержаться, проходя мимо святош, зажигавших свечи во время праздника Опресноков, чтобы не крикнуть им с вызовом: «Свет я, и только я!» Потом я осыпал себя упреками, а мать ночью успокаивала меня, прижимая к груди, называя мои помрачения рассудка усталостью от несбыточных надежд.
Вначале я столкнулся в Иерусалиме со стеной безразличия. Нескольким мудрым людям, как Никодим или Иосиф из Аримафеи, которые проявили ко мне интерес, фарисеи и члены синедриона затыкали рот, восклицая: «Не ждете же вы пророка, явившегося из Галилеи!» Я счел, что мои планы рухнули.
Но через полгода я добился того, что они перестали смеяться надо мной. Теперь они оплевывали меня метали громы и молнии, исходили злобной пеной. Мне удалось стать личностью, ибо сегодня вечером они меня убьют.
Иерусалим…
Иерусалим, который околдовал меня и который так трудно полюбить… Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, кто тебе ниспослан. Сколько раз я хотел собрать твоих детей, как наседка собирает под крылья своих цыплят! Но ты отказывался.
Иерусалим, все то в тебе, что вызывает гордость любого еврея, не позволяет мне оценить тебя по достоинству.
Когда меня хотели заставить восхищаться вновь отстроенным Храмом, благоговеть перед тяжелыми вратами из золоченого кедра, резными гранатами, лилиями и листьями, с которых свисали льняные полотнища с пурпурными цветами и пунцовыми гиацинтами, поддерживаемые херувимами из массивного золота, я думал: является ли чрезмерность красотой? Когда мне расхваливали церемонию жертвоприношений, когда в зловонном дыме я различил среди сгустков крови почерневшие потроха и кишки, когда понял, что стада волов и овец предназначаются богатым, а беднякам оставляют лишь голубей, когда увидел лавки менял с кривыми улыбками, то схватил плеть и опрокинул их лавки: «Уберите все это! Дом Отца моего не может быть домом торговли!». Я с яростью колотил плетью но полу, и через мгновение меня окружали только задницы, задницы спасавшихся бегством трусов, задницы перепуганных животных. Город грязен, скуп, капризен, презрителен. За дверьми и фасадами прячутся пустота и тлен. Сплошная показуха, богачи кичатся своим состоянием, даже служба в Храме требует роскоши. Сосед следит за соседом, соревнуется в могуществе или богатстве с другими. Здесь молчит сердце, наивность считается смешной, смирение — самоубийством. Жители Иерусалима не желали слушать бродягу из Галилеи, который восхвалял бедность. Моим ученикам с Тивериадского озера было нечего терять, кроме старой лодки и дырявых сетей. Неужели только простая жизнь крестьян позволяла им слушать сердцем?
Я не добился никакого успеха в Иерусалиме, его жители даже не проявили любопытства ко мне. Единственным достижением было то, что священнослужители, учители Закона саддукеи и фарисеи с каждым днем все больше ненавидели меня. Их оптимизм был сильнее моего, поскольку они считали, что однажды я смогу всколыхнуть народ и поднять его на мятеж не только речами и любовью к Богу. Они видели во мне опасность. И начали готовить мою смерть. По их мнению, меня уже давно следовало побить камнями.
