Папаваш смерил ее взглядом:
— Это интересно. А какой овощной салат едят у вас?
Она засмеялась. Ее смех взволновал меня, потому что он был похож на смех Тирцы Фрид.
— Наш овощной салат делают из мяса и картошки, — сказала он. — Но если все-таки готовят салат из настоящих овощей, то добавляют к нему еще мягкий белый сыр, горячие четвертушки крутого яйца, черные маслины и нарезанные зубчики чеснока.
Описание салата был таким простым и точным, что мне захотелось попробовать его немедленно. Зоар улыбнулась мне, и я проникся к ней симпатией, которая не исчезла и сегодня. Это большая, крупная женщина, полная здоровья и жизнелюбия, любящая вкусную еду и интересное чтение — «восточные коржики Овадии и толстые романы». В том кибуце, из которого она родом, в долине Бейт-Шеан, у нее есть трое братьев, таких же больших, как она, и дюжина племянников и племянниц, «все одного и того же размера: Эстра-экстра-экстра-лардж».
Как и многие другие теплые чувства, моя симпатия к ней тоже растет из ощущения сходства. Но не нашего с ней — мы совершенно не похожи, — а сходства между нашими супругами, между моей женой и ее мужем, и еще того, что, как она сама мне однажды сказала, много лет спустя, в минуту, в которой смешались алкоголь и смущенье, смех и одиночество:
— Наши проблемы очень похожи, но твоя более дерьмовая, а моя более говенная.
И я почувствовал, что между нами заключен союз — негласный союз двух сторонних чужаков, случайно примкнувших к одному и тому же родовитому семейству.
И близнецов ее, Иоава и Иорама, я люблю, несмотря на зависть, которую испытал при их рождении, и с гордостью рассказываю, что это я придумал для них общее прозвище «Йо-Йо», которое не только сразу же приклеилось к ним, но и вызвало многочисленные вариации: Лиора немедленно перевела его на английский как «Дабл-Йо», а Зоар выкроила из него отдельное прозвище для каждого из своих сыновей — «И-раз» для Иоава, родившегося первым, и «И-два» для Иорама, который вышел на свет на несколько минут позже.
Семейное пристрастие к еде явственно обнаружилось у них уже в первые дни жизни, и Зоар не раз говорила, что намерена кормить их грудью долгие годы, потому что они сосут так энергично, что это доводит ее почти до обморока, и она до самозабвения любит те минуты, когда «сиси опорожняются, а дети наполняются», и всё затуманивается, и тело становится легким, и хочет взлететь, и только близнецы, которые, наполнившись и отяжелев, превращаются в мешки с песком, удерживают ее на этой земле.
И действительно, уже в два года Йо-Йо были выше и шире всех своих сверстников и гордо несли перед собой круглые и крепкие животики. Как я сам и как их отец, они научились читать еще до того, как пошли в первый класс, но не на памятниках писателям, а на коробках «геркулеса», которые мать ставила перед их мгновенно опустевавшими тарелками.
На всяком семейном торжестве они интересовались, «приглашены ли дяди из кибуца», и сразу же бежали к ним с радостными криками: «Займите нам места» и «Мы хотим сидеть с вами», наслаждаясь теми тяжелыми похлопываниями, которыми их приветствовали дяди. Те всегда появлялись единой группой синих отглаженных брюк и плотных животов, обтянутых шатрами белых рубашек, и у каждого торчала из кармана большая сверкающая ложка: «Мы прихватили из дому свою посуду, так мы успеем больше съесть».
На официанток, которые обычно крутятся на таких сборищах среди собравшихся и предлагают маленькие бутерброды, они вообще не обращают внимания. «Они игнорируют несущественные мелочи», — цитирует Зоар один из своих толстых романов. Берут тарелки из горки, которая высится на краю стола, и уже в разгар свадебной церемонии стоят, молча и терпеливо, возле накрытых кастрюль и тазов, и лишь слабый трепет крыльев носа и угол наклона головы выдает, что они изо всех сил силятся угадать, что скрывается под каждой крышкой.
— Возьми немного салата, — предложила Лиора одному из племянников Зоар, потрясенная горой гуляша на его тарелке.
Парень усмехнулся:
— Салат? Что, эти зеленые листья?
— Почему бы нет? Овощи — это полезно.
— Что с тобой, тетя Лиора? Ты не понимаешь, как устроен мир? Это коровы едят зелень, а мы едим коров.
— Это поможет тебе спровадить пищу в желудок.
— Что, я похож на человека, которому нужна помощь, чтобы спровадить еду в желудок?!
— Видишь, — шепнула Лиора Биньямину, — вот как раз в честь этих твоих родственников я и назвала тот «шевроле», что купила Яиру, «Бегемотом».
А Биньямин проворчал:
— Не люблю, когда дети сидят с ними. Почему они не сидят за нашим столом?
Но их мать, улыбнувшись своей неторопливой и умиротворенной улыбкой, сказала:
— Потому что они существа того же вида и с ними они чувствуют себя, как дома, где их принимают, какими они есть, не делают им замечаний и не пытаются переделать на иной лад.
— А потом они и выглядеть будут, как те, и ни одна девушка не захочет иметь с ними дела.
— Они и так уже выглядят, как те, — веселилась Зоар, — правда, чуть поменьше, но они быстро растут, так что ты не беспокойся. Что же касается девушек, — добавила она, — то поживем — увидим, Биньямин. Я знаю многих девушек, да я, по правде, и сама такая, которые любят именно таких парней. Больших и добрых, которые будут носить тебя на руках, на которых можно положиться, которых можно стукнуть при желании и позвать на помощь при необходимости.
— Если это то, что ты любишь, почему ты не вышла за такого бегемота? — спросила Лиора.
— Я выбрала бегемота твоей породы.
Вот такая у нас семья: маленькая, но полная взаимных симпатий. Моя жена симпатизирует Папавашу и моему брату, брат симпатизирует ей и себе, а мне симпатичны его жена и ее сыновья, и я ему завидую.
9
Дом и кабинет Папаваша освободились от мебели и заполнились гулкой пустотой. Грузчики затянули последние узлы. Папаваш, напряженно и сосредоточенно, двигая кончиком языка в такт движениям отвертки, снял с дверей «Доктор Яков Мендельсон — детский врач» и «Я. Мендельсон — частная квартира». Он положил таблички и шурупы себе в карман и сказал: «Едем».
Мама покраснела. У нее было два способа краснеть: иногда она краснела, начиная со лба, и это свидетельствовало о смущении, а иногда — от груди вверх, и это означало недовольство. На этот раз краснота поднялась от груди. Она быстрым шагом вернулась и взбежала по ступенькам в пустую квартиру. Мы ждали, пока она вернулась и объявила, что хочет ехать на грузовике с вещами, у заднего борта, сидя на кушетке из приемной. Биньямин тут же выразил желание сидеть рядом с ней, но Папаваш сказал, что это опасно. По дороге будут торможения и повороты, и «насколько я вас обоих знаю, вы обязательно будете высовываться из-под брезента».
Мать не спорила. Мы поехали перед грузовиками в нашем маленьком «форде-Англия». «Смотрите назад, дети, — шутил Папаваш, — следите, чтобы грузчики не удрали с нашим стетоскопом, и отоскопом, и цветным фонарем!»
По дороге — кажется, в Рамле — мы сделали остановку. Папаваш купил нам и водителям напиток под названием «град» и арабское мороженое, вкусное и тягучее. Мама не захотела присоединиться к угощению. Папаваш рассказывал что-то о Наполеоне, который убил где-то здесь беднягу муэдзина, мешавшего ему спать, — вон, там, возле той белой башни, — а дальше к востоку, среди желтеющих холмов и гор, которые уже начали вырисовываться в дрожащем воздухе, прочел нам лекцию о Самсоне-богатыре.
Мы начали подниматься среди гор. Папаваш рассказывал о Войне за независимость, показывал нам поржавевшие скелеты броневых машин и говорил об автоколоннах и боях за город и вдоль дороги к нему. Мать прикрыла глаза, и я сделал, как она, но открывал их каждые несколько секунд, чтобы проверить, не открыла ли она.
Длинный подъем закончился, в воздухе похолодало, он стал сухим и приятным. Мотор перестал стонать, и Папаваш сказал: «Он сделал это не хуже „мерседеса“, наш „фордик“».
Мать проснулась. Свежий запах шел от молодых сосен. Папаваш похвалил Керен-Кайемет[19] за посаженные им деревья и предсказал: «В горах Иерусалима у нас тоже будет много красивых мест с тенью». Дорога спустилась и запетляла по арабской деревне, и Папаваш сказал:
— Это Абу Гош, а вон там Кирьят-Анавим, а сейчас, — его голос стал торжественным, — мы поднимемся на Кастель.
Мама молчала. Наш маленький «форд-Англия» взобрался на гору и спустился по крутому склону. Папаваш опять начал называть какие-то незнакомые имена и названия, а потом показал:
— Вот граница с иорданцами, видите, как близко, а вон то здание с башней, вдалеке, — Наби-Самуэль, который вовсе наш пророк Шмуэль из Библии, а никакой не Самуэль, и почему только эти мусульмане не придумали себе новую религию с новыми пророками, вместо того чтобы брать у других Моисея, и Иисуса, и Давида, и Шмуэля и называть их Муса, и Иса, и Дауд, и Самуэль?!
