К чести Дэвида, он никогда больше не возвращался к этой теме. Думаю, я так резко отреагировала на его слова прежде всего потому, что была безумно в него влюблена. И понимала, что если он будет и дальше намекать мне на возможность разрыва с женой и нашей с ним семейной жизни…
М-да, надежда и ожидание могут порой становиться невыносимыми, особенно когда ни на одну минуту не забываешь о том, что без одной минуты одиннадцать наша совместная жизнь, хочешь не хочешь, будет прервана. Потому что Дэвид никогда не сумел бы уладить этот конфликт между тем, чего он хотел, и тем, что никогда не смог бы бросить.
Четыре года с Дэвидом Генри…
Мы мастерски наловчились отделять нашу жизнь вне Гарварда от той, которую вели в университете. Когда я приходила в кабинет Дэвида на еженедельные консультации, мы занимались исключительно работой. Изредка мы могли обменяться заговорщической улыбкой, но при этом никогда не забывали, что это сугубо деловые встречи, и твердо придерживались этого принципа, ни разу не поддавшись искушению превратить занятия в любовное свидание. Встречая Дэвида в университете, я неизменно обращалась к нему «профессор» и вела себя официально. Кроме того, я с самого начала всерьез задумалась над тем, как ему лучше заметать следы, чтобы у жены не возникло подозрений касательно его отлучек. Тогда-то мне и пришло в голову сказать ей, что по вечерам Дэвид пишет книгу у себя в офисе, и купить автоответчик с возможностью дистанционного доступа, который он включал перед тем, как отправиться ко мне. Сообщив Полли, что в эти часы будет работать — и она может звонить ему на автоответчик, — Дэвид обеспечивал себе алиби.
Хитрость сработала. Полли доставала его звонками первые несколько недель, но потом поверила в нашу ложь. Дэвид «приступил к написанию» нового романа, который грозился начать последние лет десять…
Впрочем, в каком-то смысле он говорил правду. Чтобы восполнить часы, проведенные со мной, и доказать Полли, что он действительно пишет книгу, Дэвид стал приходить в офис к восьми и успевал написать страничку-другую (работал он очень медленно) до своей первой лекции, начинавшейся в одиннадцать.
Ему понадобилось два года, чтобы закончить роман. О содержании Дэвид не рассказывал — упоминал лишь, что книга о 1960-х, а структура ее в какой-то мере экспериментальна. Он не показывал роман мне еще несколько долгих месяцев после того, как окончил первый вариант. Даже и потом он заметно колебался, особенно до тех пор, пока его литературный агент получал отказ за отказом в крупных нью-йоркских издательствах, куда была направлена рукопись.
— Все повторяют одно и то же — что все это слишком заумно, — сказал Дэвид после шестого отрицательного ответа.
— Ну, если когда-нибудь захочешь узнать мое мнение… — начала я.
— Я дам тебе читать роман после того, как его примут.
— Знаешь, Дэвид, мне совершенно неважно, что за приговор вынесет тебе какой-то издатель.
— Ладно, посмотрим, — ответил Дэвид, и по его тону мне стало ясно, что давить на него не следует.
Наконец, после месяца сплошных отказов, небольшое, но чрезвычайно уважаемое издательство «Пентаметр пресс» одобрило роман Дэвида. В тот день он появился в моей квартирке с шампанским и потрясающим подарком: первым изданием «Маленькой книжечки в до-мажоре» Г. Л. Менкена,[11] в которую входил один из самых любимых мною его афоризмов: «Совесть — это внутренний голос, предупреждающий нас о том, что за нами кто-то следит».
— Такое издание, наверное, стоит бешеных денег! — сказала я Дэвиду после первых восторгов по поводу фантастического сюрприза.
— Пусть тебя это не заботит.
— Ты слишком щедр.
— Нет, ты намного более щедра — во всех отношениях.
— Итак… о твоем романе. Теперь-то наконец можно мне прочитать этот чертов текст? — спросила я.
Дэвид на миг заколебался, потом ответил:
— Хорошо… но ты должна отнестись к этому спокойно… как соляной столб величиной с Лотову жену.
Он не стал развивать эту мысль, но я заподозрила, что Дэвид написал своего рода roman-à-clef,[12] в котором как-то отражены наши отношения. То, что Дэвид упорно держал язык за зубами, только усиливало мои подозрения, как и сам способ, которым он передал мне рукопись при следующем свидании: просто выудил ее из своего рюкзака буквально перед уходом, шлепнул на кухонный стол и не произнес ни слова, кроме традиционного «Увидимся в пятницу».
Заголовок гласил: «Сорок девять параллелей». Это была довольно короткая рукопись — двести шесть страниц, — которая, однако, читалась медленно и трудно. Она представляла собой историю мужчины зрелого возраста — названного просто Писатель, — едущего через всю Канаду (отсюда и игра в названии с 49-й параллелью) с целью навестить брата, с которым случилось нервное расстройство, когда он заключал какую-то сделку с недвижимостью в Ванкувере. Брат богат. Писатель преподает в каком-то второразрядном университете в Монреале. У него есть жена — называемая в книге просто Жена, — которую он давно разлюбил и которая постоянно разглагольствует о Божественных откровениях. У Писателя роман с юной писательницей, выведенной в книге под именем Она. Она — начинающая преподавательница в Макгилле,[13] талантливая, самодостаточная, с радостью ставшая любовницей героя, но не желающая переживать с ним «эмоциональные срывы». Писатель ее обожает, потому что понимает, что хотя он и «обладает» ею, однако никогда не сможет ею обладать…
В пересказе сюжет может показаться примитивным (адюльтер и разочарования в среде интеллектуалов), но в выстроенном Дэвидом повествовании — или, возможно, антиповествовании — напрочь отсутствовали сколько-нибудь привычные элементы рассказа. Вместо них читателю предлагалось нечто вроде пространного внутреннего монолога, развивающегося по мере того, как Писатель несется на запад в «почтенном, но отживающем свой век» «фольксвагене», преодолевая «бескрайнее и протяженное ничто», как он называет канадские прерии. Писатель — страдающий от чувства вины, подавленности, «нигилизма обыденности» и переживающий «иллюзорную эйфорию беглеца» — ведет машину и размышляет о двух женщинах в своей жизни. Размышления его представлены в виде долгого и замысловатого потока сознания. Текст романа отличала система усложненных, вычурных образов… не говоря уже о фразах по три страницы длиной, описывающих «завораживающую никаковость равнин» и (а вот это уже интересно!) «напоминающий персиковый компот вкус ее манды».
С трудом продираясь сквозь роман — и поверьте, это был самый настоящий труд, — я не испытала шока от узнавания, которого так боялась вначале. Дэвид не исследовал и не описывал наши отношения сами по себе. Нет, гораздо больше в «Сорока девяти параллелях» меня поразила какая-то болезненность, неоправданная агрессивность книги. Текст был нарочито усложнен, запутан, он заставлял читателя напрягать все силы, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в потоке сознания Писателя, следить за головокружительными поворотами его мысли, ориентироваться в бесконечных авторских отступлениях по самым разным поводам, от Витгенштейна[14] до описания пончиков в кофейнях «Тим Хортоне».
Сказать, что мне было любопытно прочитать книгу Дэвида, означало бы не сказать ничего. Она буквально раздавила меня. Вот так живешь, считая, что хорошо знаешь человека. Вы ведете бесконечные разговоры о жизни и искусстве, о всяких важных вещах и вещах неважных, и вы близки, поскольку любите друг друга, — все это дает, казалось бы, основание считать, что ты представляешь, что у него в голове, как он относится к событиям, каким видит мир. А потом… потом… он берет и пишет что-то настолько странное и тревожащее… впрочем, некоторым утешением мне послужило то, что Она почти не походила на меня.
Я с трепетом ожидала нашего очередного свидания. Ведь он неизбежно спросит, что я об этом думаю, — а я не смогла бы ходить вокруг да около. Это не мелочи, дело слишком важное, слишком значительное, чтобы пытаться уйти от ответа. Я просто вынуждена буду сказать ему правду.
Но, появившись у меня в пятницу, Дэвид вообще ни словом не обмолвился о книге. Я приняла его еще более пылко, чем обычно, отчасти из-за чувства вины за то, что я прямо-таки возненавидела его новый роман. Потом мы лежали в постели, и Дэвид долго рассуждал о новой биографии Эмили Дикинсон, рецензию на которую ему заказали в издательстве «Харпер», и о том, как девственность Дикинсон повлияла на ее восприятие мира, и о том, что «После боли особенно острой» по сей день остается одним из эталонных стихотворений в американской литературе, и…
— Дэвид, ты не хочешь узнать, что я думаю о книге? — перебила я.
