Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.
Рождество Мари ненавидела не всегда. В раннем детстве она сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда будет позволено открыть очередное окошечко в предрождественском календаре. А в тот вечер, когда наконец-то, наконец-то являлся младенец Христос, сидела, замирая от благоговения, под елкой и только после родительских уговоров разворачивала подарки.
Но после развода Рождество напоминало ей только о том, что родители расстались. Она праздновала его дважды: один раз с Миртой и очередным ее другом, а второй раз – с отцом и его жуткой новой женой.
В двенадцать лет она объявила, что больше не станет праздновать Рождество. У отца она не встретила никакого сопротивления. С Миртой оказалось сложнее. Когда на нее нападала рождественская депрессия – а чем старше она становилась, тем чаще страдала от депрессии, – у Мари просто духу не хватало игнорировать Рождество.
Но теперь, когда Мирта уехала в Кран-Монтану и Мари могла спокойно провести Рождество с видеофильмами и готовой пиццей, ее вдруг потянуло в компанию. Поэтому последние предрождественские вечера она, к собственному удивлению, проторчала в «Эскине», с новой эрзац-семьей. И даже по ночам не всегда оставалась одна. Две ночи провела с Ральфом, с которым, по правде говоря, вовсе не собиралась заводить роман.
Каждый вечер она давала себе слово, что заглянет в «Эскину» ненадолго – выпьет бокальчик и еще до двенадцати уйдет домой. Но каждый вечер застревала. Не потому, что разговор был очень уж интересный, или компания очень уж приятная, или ночь очень уж хороша. В «Эскине» ее удерживала пугающая мысль, что придется в одиночестве сидеть перед телевизором в материнской квартире.
Только в канун сочельника Мари не отступила от своего намерения и около половины двенадцатого вернулась домой. Пробежалась по всем телеканалам – сплошь рождественские передачи. Заварив травяной чай, она ушла в свою комнату – суровый мир стальных трубок и оцинкованного железа. Обстановка эта появилась еще в те времена, когда она делила жилье с одним парнем, о котором предпочитала не вспоминать, и зарабатывала кой-какие деньги. Сейчас все это худо-бедно помогало терпеть плюшево-безделушечный материнский мирок.
Она выбрала компакт-диск, который ничем не напоминал о Рождестве, и улеглась на футон. Одолела несколько страниц «Штехлина» и взялась за конверт с рукописью, потому что искала предлог бросить Фонтане и потому что Давид сегодня опять смотрел на нее с огромным ожиданием. Конверт так и лежал на полке, там, куда она положила его четыре дня назад.
Первая же фраза подтвердила подозрение, что она недооценила Давида:
Это история Петера и Софи. Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально.
В половине третьего Мари пошла на кухню заварить чашку чая. Рукопись она захватила с собой. Софи как раз вернулась из пансиона и была совсем не такая, как раньше.
Петер предложил встретиться в Оленьем парке, на скамейке у фонтанчика с двумя играющими голенькими бронзовыми мальчуганами. На их скамейке. Здесь он когда-то оттирал ей замерзшие руки. Здесь впервые ее поцеловал. Здесь они впервые признались друг другу в любви. Здесь поклялись в верности навек.
Но Софи не согласилась. Слишком холодно, сказала она. Октябрь на дворе! Будто они не просиживали на этой скамейке зимние вечера, когда бронзовые мальчуганы были покрыты корочкой льда, а у них самих, когда они переводили дух между поцелуями, изо рта валил пар.
Она встретится с ним в ресторане зоопарка, где по воскресеньям после полудня полным-полно народу. Где по-воскресному расфуфыренные семейства шумно уплетают меренги и итальянские пирожные, где ребятишки пьют гоголь-моголь, мамаши и тетушки – кофе, а отцы и дядюшки – вишневку. Где в лучшем случае можно подержать ее за руку, не опасаясь оскорбить нравственное чувство этих обывателей. Там под звуки воскресного концерта радиостанции «Беромюнстер» он скажет ей, как ужасно по ней тосковал и как неописуемо, невероятно, несказанно рад, что она снова рядом.
Вода закипела, Мари опустила пакетик с чаем в большую чашку, залила кипятком и вернулась к себе.
Господи, думала она, сделай так, чтобы эта история не кончилась печально.
Глаза у Мари были полны слез, когда в начале пятого она дочитала последнюю страницу. Читая, она все время видела перед собой Давида, этого застенчивого, неловкого парня. Откуда он все это взял? Может, он сам и есть романтичный, неунывающий, непоколебимый влюбленный?
Ничто в его внешности и манерах не выдавало, что происходит у него внутри. На какие глубокие чувства он способен. И как умеет облечь их в слова.
Мари была уверена, что в руках у нее настоящий маленький шедевр. И отнюдь не наивный. Ведь это не просто горестная хроника несчастной любви. История разыгрывается в обстановке тщательно изученных пятидесятых годов. И оттого трогает еще сильнее.
Мари погасила свет и попыталась заснуть. Но перед глазами стоял Давид, который смотрел на нее в боязливом ожидании: прочла ли она уже его повесть или, может, только собирается прочесть? Ей было стыдно, что она заставила его ждать так долго. Завтра же утром позвонит и поздравит с удачей.
Последний раз, когда она взглянула на будильник, он показывал без малого шесть.
Мари находилась в каком-то приморском замке. Сидела в разукрашенной рождественской мишурой классной комнате, за партой для малышей, одетая в плиссированную юбочку и блейзер с золотыми пуговицами, а за спиной у нее висела широкополая соломенная шляпа. За другими партами сидели большинство ее гимназических однокашников, Мирта, отец, эскинская компашка и Ларе. Все в ожидании смотрели на нее, потому что ей предстояло ответить на важный вопрос, только неизвестно какой. Перед нею стоял Ральф, очень похожий на г-на Хеберляйна, учителя из общеобразовательной школы, ободряюще кивал. Ответ вертелся на языке, да вот вопрос вылетел из головы.
Мари проснулась в слезах, посмотрела на будильник. Третий час уже. Сразу же вспомнился Давид и его роман. Она встала и набрала номер, который он накорябал на конверте с рукописью.
И вот теперь, сидя напротив него, Мари жалела, что могла так жестоко сказать ему:
– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.
Давид кивнул.
– Я помню.
– Поздравляю!
Он растерянно посмотрел на нее: она что, смеется над ним? А баки-то укоротил. Так ему больше к лицу.
– Всю ночь запоем читала. Потрясающе, честное слово.
– Правда? – Он улыбнулся.
– Да брось ты, сам ведь знаешь, написано здорово.
Давид пожал плечами.
– Я думал, вдруг это сентиментальщина.
– Нет-нет. Замечательная повесть. Печальная и красивая.
Давид изучал донышко своей чашки и улыбался.
– Когда же ты пишешь?
– Ну, днем. Или ночью, когда прихожу домой, а спать еще неохота.
– Приходишь домой в три часа ночи, с гудящей от шума головой, и умудряешься перенестись в мир Петера и Софи, в пятидесятые годы?
– В четыре. Обычно я прихожу домой в четыре.
– С ума сойти.
– А что тут особенного. Это как необходимость. Труднее было бы не писать. Выпьешь что-нибудь?
Рядом со столиком в ожидании остановился официант.
– Выпью. И есть я тоже хочу. Сегодня я еще ничего не ела, из-за тебя. – Она заказала минеральную воду и булку с горгонзолой, меланцане и салями.
– Я рад, что тебе нравится.
– Не просто нравится. По-моему, чудесно. И наверняка не только по-моему.
В ответ Давид опять этак неопределенно пожал плечами.
– Кому еще ты показывал рукопись?
– Никому.
– Почему? – удивленно спросила Мари.
– Я никого не знаю.
– Так ведь ты и меня не знаешь.
– Ну, все-таки немножко знаю, или? – Он оторвал взгляд от своей пустой чашки, посмотрел на нее, но тотчас отвел взгляд.
– У тебя нет подружки?
– Нет, я один, – быстро ответил он.
Официант принес горячий круглый сэндвич. Мари взяла его обеими руками.
– И в издательства ты рукопись, конечно, не посылал?
Она откусила кусок сэндвича.
– Нет-нет, я не собираюсь ее публиковать. – В голосе Давида послышался страх.
Проглотив кусок, она спросила:
– Зачем же ты пишешь, если не собираешься публиковать?
– Да так, просто для себя. Как другие собирают марки.
– А женщины спрашивают, нельзя ли на минутку подняться наверх, посмотреть марки? – засмеялась Мари.
Давид покраснел, и она пожалела о неудачной шутке.
Доев сэндвич, Мари сказала:
– Я знаю одно издательство, которому «Софи, Софи» отлично подойдет. Запишешь название?
– Нет, спасибо, – отрезал Давид.
– Я знаю, здесь парковки нет, потому и не паркуюсь.
– В таком случае что же там делает ваша машина?
