— Денег-то он много зарабатывает? — наивно спросил Служкин. — Я слыхал, водители просто мешками их таскают.
— А я слыхала, что учителя, — сказала Лена, и они рассмеялись.
— А вышла ты по любви? — напрямик спросил Служкин.
Лена, вопреки обычному, не смутилась. Видимо, для нее это было так же далеко, как двойки по рисованию.
— По любви. Только какая разница теперь?
— Лен, скажи, — помолчав, попросил Служкин, — а чем у тебя кончился тот школьный роман с Колесниковым?
— Разве ты не знаешь? — удивилась Лена. — Ты же дружишь с Веткиной... Хотя, в общем, и рассказывать тут нечего. — Лена пожала плечами. — Ничем. Дружили после школы полгода, потом он в армию ушел. Я сначала писала ему, ждала. Потом забывать начала. Потом с Сашей познакомилась — с будущим мужем. Вот так. А Колесников тоже не особенно переживал. На моей свадьбе напился, всем надоел своими армейскими историями, к каждой девчонке приставал...
— А ведь мы всем классом с таким благоговением относились к твоему роману с Колесниковым! Как же, десятиклассник, на машине ездит — и нашу Ленку Анфимову любит!..
— Только к машине вы и испытывали уважение, — улыбнулась Лена. — Глупые все были... Сейчас у мужа автобус целый, ну и что?
— М-да-а... — протянул Служкин. — Как-то все это... Вроде бы когда-то огромное значение имело, а оказалось — ерунда. И остается только грустно шутить. Ты же самая красивая девочка в классе была... Все думали, что ананасы в Париже кушать будешь...
Лена чуть покраснела:
— Да и про тебя, Витя, думали, что станешь великим поэтом...
— Гм, гм, — смущенно покашлял Служкин. — Метили в цари, да попали в псари... А я ведь, Лен, так в тебя влюблен был...
— Я знала, — засмеялась Лена. — Да и весь класс знал.
— И тебе не жалко меня было, когда ты с Колесниковым крутила?
— Нет, — мягко сказала Лена. — Тогда ведь казалось, что всего еще сколько угодно будет. Не ценили, когда любят. Маленькие были.
Они шли вдоль рощицы старых, высоких сосен, вклинившейся в новую застройку. Подлесок здесь был вытоптан детьми и собаками. Андрюша, пользуясь тем, что внимание мамы отвлекает дядя с зонтиком, брел по лужам, поднимая сапогами черные буруны. Показалась автобусная остановка — голая площадка на обочине шоссе.
— Я вас посажу на автобус, — сказал Служкин.
Они молчали, вглядываясь в призрачную, дождливую перспективу дороги, откуда в брызгах, шипя, вылетали легковушки и проносились мимо, кубарем закручивая морось. Служкин переложил зонт в другую руку и чуть приобнял Лену, словно хотел ее немного согреть.
— Андрюша, встань ко мне поближе, — велела Лена, подтаскивая сына за руку. — У тебя и так капюшон уже промок...
— А помнишь, как нас четыре года Чекушка сватала? — спросил Лену Служкин. — Всегда сажала за одну парту...
Лена слабо улыбнулась.
— Скажи, Лен, а вот тогда, на дискотеке, ты меня вправду поцеловала или случайно в темноте ткнулась?
— Не помню, — удивленно сказала Лена и засмеялась. — Витя, а это не ты подсунул мне в портфель записку на Восьмое марта?
— И я не помню, — честно ответил Служкин. — А ты помнишь, как на День Победы нам вдвоем давали читать «Жди меня»?..
— А ты помнишь?..
Лена медленно менялась — усталость и покорность уходили с ее лица, и в глазах что-то затеплилось, как солнце за глухими тучами. К Лене даже вернулось почти забытое школьное кокетство — она искоса лукаво глянула на Служкина, как некогда глядела, проходя мимо него в школьном коридоре. Служкин и сам оживился, стал смеяться, жестикулировать и даже не заметил автобуса.
Они одновременно замолчали, с какой-то обидой глядя на открывающиеся двери. Лена сникла. И вдруг Служкин наклонил зонтик вперед, отгораживаясь им от автобуса, как щитом, и смело прижался губами к холодным и твердым губам Лены, забыто вздрогнувшим в поцелуе.
— Иди, — сказал он. — Мы ведь еще увидимся...
Покачивая толстым задом, автобус уполз по шоссе.
Служкин задумчиво пошагал обратно. Он шагал минут пять. Вдруг он встрепенулся, быстро захлопнул зонтик и бросился бегом. Дождь плясал на его кепке, под ногами взрывались лужи, полы плаща болтались, как оторванные. Служкин бежал напрямик через газоны, через грязь, прыгал над канавами, проскочил в дыру в заборе вокруг садика и влетел в раздевалку.
Тут было уже пусто. Дверь в группу была раскрыта, и Служкин остановился на пороге. В дальнем углу зала за столом сидела и что-то писала воспитательница. На маленьких столиках вверх ножками лежали маленькие стульчики. Свежевымытый пол блестел. Тата — одна-единственная — строила из больших фанерных кубов кривую башню. В своем зеленом платьишке на фоне желтого линолеума она казалась последним живым листком посреди осени.
— Тата!.. — охрипнув, позвал Служкин.
Тата оглянулась, помедлила и молча кинулась к нему через весь зал. Служкин инстинктивно присел на корточки, поймал ее и прижал к грязному плащу, к мокрому лицу.
— Тата, я больше никогда не опоздаю... — прошептал он. — Честное слово, никогда... Честное папино...
С утра газоны оказывались седыми, а воздух каменел. Лужи обморочно закатывали глаза. Люди шли сквозь твердую, кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей.
На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега все не было. И вот будто стронулось само время — первый снег хлынул, как первые слезы после долгого, молчаливого горя.
Служкин ходил проведать Сашеньку, но не застал ее на работе. У него еще оставалось полтора часа свободы до конца смены в садике, и он отправился побродить вдоль затона, посмотреть на корабли.
Снег валил сверху густо и плотно, словно его скидывали лопатами. У проходной Служкин неожиданно увидел продрогшего, танцующего на месте Овечкина с сугробом на голове.
— Какими судьбами? — задержавшись, поинтересовался Служкин.
— Человека жду... одного... — проклацал зубами Овечкин.
— В мае влюбляться надо, — посоветовал Служкин.
На мосту в ржавые бока понтонов тяжело толкалась стылая вода. Понтоны раскачивались, дощатые трапы между ними злобно грохотали.
На дамбе, на голых ветвях тополей мокрый снег свалялся в куски, свисающие вниз, как клочья шерсти. Затон, плотно заставленный кораблями, походил на какую-то стройку. Мачты, антенны, стрелы лебедок торчали, как строительные леса. На крышах и палубах снег лежал ровными листами. Иллюминаторы смотрели на Служкина невидяще, рассеянно, исподлобья, как смотрит человек, который почти уснул, но вдруг зачем-то открыл глаза.
Служкин остановился у навеса лесопилки, под которым уныло качался и позвякивал цепями тельфер. В белой мгле Кама выделялась контрастной черной полосой, потому что снег, падая на воду, странно исчезал. Служкин стоял, курил и разглядывал высокий и массивный нос ближайшей самоходки, у которой в клюзах торчали якоря, словно кольцо в ноздрях быка.
На дорожке из снегопада появился маленький заснеженный человек, и Служкин с удивлением узнал в нем Машу Большакову из девятого «а».
— Маша, ку-ку, — окликнул он ее.
— Ой, Виктор Сергеевич!.. — Маша даже испугалась.
— Ты чего здесь делаешь?
— К папе ходила. Мама просила ему записку отнести.
— Это не тебя там у проходной Овечкин дожидается?
— Меня, — покраснев, созналась Маша.
— Э-эх, жаль, — вздохнул Служкин. — А я хотел проводить...
— До проходной еще далеко, — кокетливо ответила Маша.
Они медленно пошли рядом, не глядя друг на друга. Снег все валил с неба, будто рваные полотнища. Наконец Маша подняла на Служкина глаза и, не выдержав, улыбнулась:
— А вы что здесь делаете, Виктор Сергеевич? Только не врите.
— Да ничего не делаю. Шляюсь. Чего мне тут делать? Груши околачивать? Хожу и вспоминаю времена, когда сам девочек дожидался.
— А почему на заводе?
— Ну... как сказать... Жисть по заводскому гудку. Хотел увидеть один теплоходик, про который есть что вспомнить. «Озерный» называется.
— Я в кораблях не разбираюсь... А что у вас за история, Виктор Сергеевич, которую вы вспоминаете?
— История моей последней школьной любви, — важно пояснил Служкин.
— А расскажите, — лукаво улыбаясь, предложила Маша.
— Ой, Машенька, — заныл Служкин, — это история очень старая. Она длинная и скучная, со слезами и мордобоем. Тебе будет неинтересно.
— Очень интересно, Виктор Сергеевич! — горячо заверила Маша.
— Ну ладно, — довольно согласился Служкин и полез за сигаретами. — Было это в июне, когда я закончил десятый класс и шли выпускные экзамены, — начал он. — Дружил я тогда с одноклассницей. Красивая девочка была, но характер — спаси господи! Вздорная, склочная, задиристая — хуже Ясира Арафата. Звали ее Наташа Веткина, а кличка — просто Ветка. Дружили мы давно, однако ничего особенного: так, гуляли, болтали, в кино ходили, целовались потихоньку. А тут как дошло до всех, что скоро навсегда расстаемся, так и заводиться начали, нервничать. Ну я-то еще с детства мудрый был, лежал себе спокойненько на диване. А Ветка, видно, решила под конец урвать кусок побольше и завела роман с другим нашим одноклассником. Звали его Славкой Сметаниным, а кличка была, конечно, Сметана. Он был парень видный, отличник, но нич-чегошеньки не отражал. Смотрю, в общем, это я: Ветка со Сметаной каждый день туда-сюда рассекает. Что, думаю, за блин, на фиг? Попытался я Ветке мозги прочистить, она и ляпнула мне: не суйся, мол, и катись отсюда. Я, понятно, разозлился благородно. Ну, думаю, жаба, ты у меня покукарекаешь еще.
