Возможно то, что ты узнаешь обо мне после моей смерти — видишь, я не пытаюсь лукавить? — будет не очень красивым. Там будет много лжи, выдумки, просто невежества, но главное, они скажут: Луций Деметрий Целест, сенатор и легат, умер зря. Надеюсь, ты так не думаешь?
Тебе расскажут обо мне много плохого. Я же скажу тебе только одно: не верь.
Да, еще: передавай привет Квинту.
Живи, Гай.
И прощай.
Твой брат Луций
* * *
Душа человека составлена, словно мозаика, из кусочков стекла и разноцветных камушков. Тысячи оттенков, тысячи вариантов фактуры. Вряд ли повторяется хотя бы один.
И каждый камушек — другой человек. Его слова. Присутствие. Или запах травы в тот день, когда вы впервые встретились. Воспоминание о кузнечике, сидящем на мальчишеской ладони…
"Смотри, Гай".
Или — кровавое пятно на белоснежной отцовской тоге.
Я закрываю глаза.
Каждый человек — это множество камушков. И пока человек жив, мы добавляем их, меняем местами. Составляем мозаику. Каждый раз получается по-новому…
Это пока человек жив.
После его смерти камушки больше некому тасовать. Они остаются на одном месте. Они пылятся. Они тускнеют. И волна забвения, беспамятства сдвигает их, смывает, уносит в море…
Навсегда.
Каждый день мы забываем.
Прощай, Луций. Прощай, брат.
Живи, Гай.
На этом письмо заканчивается. В горле у меня застрял комок. Я сглатываю с усилием — шею сводит — и закрываю кодекс… Провожу пальцами по украшенной резьбой деревянной обложке.
Мой брат мертв. Сколько человеку нужно времени, чтобы осознать потерю?!
Или хотя бы — ее тяжесть?
* * *
Окрестности Капуи. Вилла бабушки.
Мне одиннадцать лет.
Комнату заливает яркий дневной свет. Пахнет свежим сеном, сухой травой, молоком и, иногда, навозом. Это чтоб не забывать, что мы в деревне. Запах розовых кустов струится тонкими, не различимыми глазом масляными струйками.
Они пролегают из открытого окна, росчерком пересекают комнату, исчезают в глубине дома…
Я лежу на кровати, укрытый одеялом. Мои руки перевязаны и покрыты жирной мазью. Они уже почти не болят. И сегодня я начал лучше слышать. Настойка зеленой конопли помогает.
Я лежу и слушаю звуки. Это приятно.
Потом входят двое. Это мои братья. Старший, темноволосый, с острым профилем, и младший, светловолосый и пухлый.
Луций протягивает мне руку.
— Смотри, Гай, — он раскрывает ладонь. Там сидит кузнечик. Желто-зеленый, с пятнышками. Миг — и кузнечик исчезает…
Прыгнул!
Младший Квинт с воплями начинает носиться за ним по комнате. Луций, старший, смотрит на меня и улыбается.
Это мои братья.
* * *
Когда я закрываю кодекс, из толщи страниц остается торчать краешек листа. Пергамент другого оттенка, светлее. Я вытягиваю лист и разглаживаю на колене. Почерк — не Луция. Странно…
Читаю.
У меня снова ощущение, что кузнечик — прыгнул. Все изменилось.
Это письмо Луцию, моему старшему брату.
Оно написано на латыни, с многочисленными ошибками и помарками. Письмо короткое, но этого достаточно, чтобы понять — речь идет о долгом романе. О будущем замужестве. О любви, наконец.
Я слышал, что мой брат увлекался юной германкой. Но не придавал слухам значения.
Теперь вижу, что все было намного серьезнее…
Это письмо от Туснельды, дочери Сегеста, царя хавков.
И в нем она просит Луция о встрече.
* * *
Луций и Туснельда. Что было между ними?
Хороший вопрос.
Возможно, разгадку гибели Луция нужно искать именно здесь. Скажем, одному из варваров не понравилось, что мой брат заглядывается на германку. Ревность — хороший повод для убийства. Луция заманили в ловушку и прикончили. Так?
Причина не хуже любой другой.
Вот только одна загвоздка: мне трудно представить брата в роли страстного любовника…
А может быть, я слишком мало знаю о брате.
Луций, думаю я. Туснельда.
Как вы меня подвели, мои дорогие.
Я выхожу во двор. В фонтанчике шумит вода, изливая свои беды мраморной статуе и мокрым лягушкам.
Я выдыхаю. Прикасаюсь ко лбу пальцами — он ледяной, в холодной испарине.
Надо успокоиться. Надо, Гай! Остановиться, не бежать стремглав, как я обычно делаю, а просто сесть и спокойно, обстоятельно поразмыслить.
Значит так… Мой брат и Туснельда. Они были любовниками…
Проклятье!
Я возвращаюсь в комнату, ложусь на кровать, сцепив пальцы на затылке. По потолку змеится трещина, похожая на разряд молнии. Словно во время грозы потолок раскололся.
Значит, Луций и Туснельда, снова начинаю я…
…Как можно соревноваться с мертвецом?
Я сжимаю зубы. В висках давит.
В письме Туснельда просит Луция о встрече. И говорит, что готова "дать ответ". На какой вопрос, интересно?
* * *
Крошечная нянька сидит неподалеку от нас и делает вид, что дремлет. Не слишком убедительно. Верят ей, по-моему, только лягушки…
И только каменные.
— Он не трогал меня, — Туснельда поднимает голову. Взгляд прозрачный и твердый.
Словно лед, что привозят с вершины Альп — для римских застолий.
Куски льда опускают в чаши с вином. Потому что вино лучше пить охлажденным.
— Неужели я поверю в то, что мужчина может устоять? — говорю я. — Не считай меня дураком. Не надо.
Пауза. Долгая-долгая пауза. Я устал.
— Он был болен, — говорит Туснельда. — Твой брат. Об этом мы хотели говорить…
— Что?
— Болен. Смертельная болезнь, понимаешь?
Я смотрю на нее и — понимаю.
Так вот почему я нашел в вещах Луция амулеты для хорошего здоровья! Много амулетов — я еще удивился тогда. Луций и побрякушки!
Убедительно.
Когда такой человек, как мой брат, хватается за малейшую надежду — означает, что болезнь страшна, уродлива и шансов нет.
Смерть. Интересно, Луций ждал ее прихода? Особенно когда ворочался по ночам в постели и смотрел в потолок? Белый, расколотый трещиной, похожей на молнию…
Туснельда молчит. Я беру ее за запястье — тонкое, нежное. Прикасаюсь губами.
— Я бы не удержался.
Она выдергивает руку, смотрит на меня исподлобья. Серые глаза сейчас темные, как морская глубина.
Мне становится стыдно. Какое непривычное чувство, да, Гай?!
— Он очень хотел, — говорит Туснельда негромко. — Но… боялся меня заразить. Боялся сделать зло.
Желание женщины — это человеческое выражение страха смерти.
Даже зная, что умирает, мой брат оставался самим собой. Благородным человеком, настоящим римлянином…
Да, кое-что я все-таки знаю о своем брате.
— Что это было? — спрашиваю я.
Германка поднимает голову:
— Что?
— Чем он болел? Как это называется?
Туснельда берется за светлую косу, теребит ее.
— Я не знаю. Твой брат, он… мало говорить. — Разволновавшись, она снова начинает делать ошибки.
Я смотрю на ее чистый лоб. На ее косу. Я хочу подойти и взять германку за затылок, притянуть к себе. Почувствовать вкус ее губ и забыть обо всем…
Но я, к сожалению, упертый сукин сын.
Поэтому я говорю:
— Что-то он все же сказал?
Туснельда качает головой. Я говорю:
— Помоги мне. Пожалуйста.
Молчание.
— Несколько раз твой брат ходил в Ализон, в квартал торговцев. Он говорил — там живет философ. Который колдун.
Колдун? Даже так?! Луций, который высмеивал ярмарочных колдунов, как дешевых мошенников!
— Этот философ лечил его — тайно. Это болезнь, о которой другим людям знать нельзя.
У великого Цезаря была падучая. Человек бьется в припадке, изо рта идет пена… Не самая лучшая болезнь для политика. Извергая пену и катаясь по полу, довольно трудно вызывать у людей симпатию. Неужели Луций?..
Я представляю брата, бьющегося в припадке. Лицо изуродовано гримасой, изо рта летят клочья пены….
Проклятье, проще представить его в сенате!
Качаю головой. Нет. Падучая не смертельна — если не откусить себе язык, конечно, и не захлебнуться кровью…
И общаться с женщиной она не мешает.
Тут явно было нечто иное… Но что?
— Врач? Где, говоришь, он нашел врача?
— В Ализон. Он не врача находить… он находить философ. Тайна чтобы.
Я киваю.
— Как его зовут, этого философа?
Она качает головой. Впрочем, я и не рассчитывал.
— Римлянин Гай, — говорит Туснельда торжественно. — Твой брат, чтобы идти туда, надеть… надевать военную одежку. Грязный старый плащ. Как римский солдат.
Молчание. Мы стоим и смотрим друг на друга.
