Тут персонажи придвинулись вплотную и заговорили хором. Растерявшийся писатель даже не успел поздравить себя с удачей: изобрази он в свое время этого «мужлана» полным жизни и энергии, ему сегодня не миновать бы взбучки. Еще несколько действующих в его книгах лиц обратились прямо к директору компании с требованием, чтобы тот поскорее определил степень вины и наказание для Писателя. Директор улыбнулся:
— Конечно, речь сейчас идет не о граммофонной пластинке, и все же мы должны выслушать обе стороны. Господин автор, что вы имеете сказать в ответ на претензии противной стороны?
И тут Писателя осенило — он нашел выход из положения и обратился к толпе:
— В ваших словах есть доля истины, но подумайте сами — ведь без меня вас не было бы вообще! Вы — мой продукт, я вас сотворил, значит, я ваш отец. А ведь сказано, что «в Поднебесной нет виноватых родителей». Так что перестаньте быть «не помнящими родства» и не придирайтесь более ко мне.
Директор холодно усмехался, теребя бороду. Сердитый мужской голос выкрикнул:
— Ты написал в книжке, что я устроил революцию в семье, мать довел до могилы, а теперь рассуждаешь о сыновней почтительности!
Другая героиня скривила рот в улыбке:
— Ты мой отец, а кто же мать?
Еще один какой-то бесполый персонаж расплакался:
— Знаю только, что существует «материнская любовь», великая и чистая материнская любовь, мне никогда не приходилось ощущать необходимости в «отцовской любви»!
Мужчина средних лет перебил:
— Отец, содержащий детей, и тот часто не может добиться их сочувствия, а тут все наоборот — не ты нас, а мы тебя содержим. Ты изображал нас мертвяками, а потом продавал рукописи и жил припеваючи; если это не убийство с корыстными целями, то по меньшей мере присвоение чужого наследства. А коли ты наш наследник, значит, мы твои предки.
Тщательно одетый старик удовлетворенно кивнул:
— Вот это достойные слова!
Мужлан, размахивая руками, выпалил очередное «уличное выражение». Но тут какая-то светская дама кокетливо повела плечами:
— Нет, я не хочу быть ничьим «предком». И что тут такого, если молодые содержат пожилого человека? Известны же случаи, когда молоденькие девушки жертвовали собой ради отцов.
Нежданно-негаданно из гущи людской вырвался громкий крик, подавивший собой все прочие приглушенные голоса:
— Пусть кто-то создан твоим пером, только не я!
Писатель глянул — и весь засветился радостью: перед ним был умерший несколько дней назад самый закадычный его друг, капиталист и большой почитатель культуры. Сын нувориша, он имел в молодости возвышенные стремления. Стремления эти возникли не оттого, что он презирал деньги, которые нахапал его родитель, а оттого, что нажиты они были совсем недавно, их блеск всем лез в глаза, их запах раздражал чужое обоняние, им недоставало благородной патины и аромата старины. Его папаша тоже понимал это и всеми силами старался придать себе вид потомственного богача: так человек, надевший новую куртку из самой грубой материи, нарочно мнет ее, чтобы она не шуршала при ходьбе и чтобы ее деревенский вид не так бросался в глаза. Отец всю дорогу мечтал породниться с каким-нибудь обнищавшим помещиком или корыстолюбивым чиновником, а сын всячески пытался изобразить из себя декадентствующего поэта: он воспевал курение, вино, разврат, морфий и всяческие преступления. К сожалению, он не знал правил просодии в классическом стихосложении, а потому не мог пользоваться старыми поэтическими формами.
Шло время, он сменил нескольких подруг, перепробовал сигареты и вина стольких стран, что хватило бы на целую Лигу Наций, изведал и наркотики, вот только преступлений не совершал — если не считать преступлением его вымученные стихи свободного размера. Однажды он, сидя с возлюбленной в ресторане, заметил, что она вместе с кушаньями проглатывает помаду с губ, так что по окончании трапезы приходится краситься вновь. Прирожденный инстинкт дельца вдруг пробудился в нем, как больной от летаргического сна или змея от спячки. На следующий же день из декадентствующего поэта он превратился в крупного бизнесмена: взял часть нахапанных отцом денег и открыл собственную фабрику. Первой ее продукцией стала «витаминизированная губная помада».
Живописать эффект от этого великого изобретения мы можем, лишь обратясь к искусству заведующего отделом рекламы этой фабрики. «Красота и здоровье — сразу две выгоды!», «Отныне каждый поцелуй тонизирует ваш организм!» (рядом нарисован юноша в одеянии даоса, обнимающий девушку, похожую на нестриженую буддийскую монахиню; по слухам, юноша должен был изображать Цзя Баоюя[161], вкушающего румяна), «Полноценная любовь!» (нарисован толстяк с блаженным выражением на лице, одной рукой обхвативший женщину с выпяченными губами, густо измазанными «витаминизированной помадой»). В химическом отношении новая помада ничем не отличалась от всех остальных, разница была лишь в названии. Но новоявленный предприниматель сумел потрафить психологии общества и во много раз умножил отцовский капитал. Следом он изобрел «стимулирующий интеллект бриолин», «леденцы с экстрактом тресковой печени», а также специальные консервы из жирной курятины, которые помогают красоткам сохранять осиную талию.
К сорока годам он накопил достаточно, чтобы иметь возможность вернуться к своим прежним, юношеским увлечениям, и стал меценатом. Учитывая, что театр — вид искусства, которым увлекаются и знатоки и профаны, он занялся, как бы продолжая свою предпринимательскую деятельность, пропагандой «здорового театра» и привлек к этому делу немало авторов. Рассуждал он следующим образом: комедии рассчитаны на то, чтобы люди смеялись, причем смех полезен для здоровья. Но, если смеяться слишком часто, лицо покроется морщинами, а в раскрытый при смехе рот могут влететь всевозможные микробы. Значит, от смеха может разболеться живот, отвалится подбородок или нагрянут прочие нежелательные последствия. Потому-то он стал пропагандировать лишь те комедии, которые способны вызвать у зрителя не более чем улыбку. Относительно трагедий он придерживался мнения, что они также могут быть полезными для здоровья. Дело в том, что через все отверстия человеческого тела должны регулярно поступать выделения. Но в наш механистический век люди эмоционально оскудели, слезы редко появляются на глазах. Вот тут-то и может помочь трагедия, в противном же случае глазам угрожают всяческие беды.
К этому времени Писатель уже пользовался славой гения нашей эпохи и переделывал свои романы в пьесы. Все его драмы соответствовали принципам «здорового театра», хотя и не совсем в том смысле, который вкладывал в это понятие предприниматель. Слава Писателя была настолько велика, что запугивала и терроризировала читателей, а теперь и зрителей: они не смели не похвалить пьесы наряду с другими его произведениями, опасаясь быть обвиненными в отсутствии вкуса и быть изгнанными из рядов ценителей изящного. На его трагедиях зрителям хотелось смеяться, но, напуганные его громкой славой, они не решались хохотать. Прячась от соседей, они прикрывали рот платочками, припасенными для осушения слез, и ограничивались коротким смешком — а именно этого требовали принципы «здорового театра».
На его комедиях люди маялись от скуки, но где тот смельчак, который позволил бы себе встать и уйти? Кто согласился бы выглядеть в чужих глазах серостью, не способной «оценить настоящий товар»? Поэтому люди оставались на своих местах и спали здоровым сном, который, по общему признанию, является важным компонентом здоровья. Вот так-то капиталист и Писатель — зачинатель и ярый последователь движения за «здоровый театр» — стали неразлучными друзьями. Ко дню пятидесятилетия предпринимателя наш Писатель составил даже целый сборник произведений юбилейного, мемуарного характера. И вот, завидев своего друга, он приободрился и замахал ему рукой:
— Как вовремя ты появился! Иди скорей, помоги мне разобраться с этим народом!
— Разбирайся сам! — От всего облика предпринимателя разило холодом. — Я тоже пришел свести с тобой счеты!
Писатель перестал что-либо понимать:
— С каких это пор мы с тобой не в ладах? Совсем недавно в честь твоего пятидесятилетия я организовал специальное юбилейное приложение к газете, сам написал поздравление, превозносил тебя до небес. Кто мог знать, что ты в тот день перепьешь и вечером уйдешь в мир иной! Я так жалел, что не смог даже с тобой попрощаться. И вот сегодня мы вдруг встречаемся здесь. Казалось бы, надо радоваться, вспоминать нашу дружбу, а ты смотришь на меня с такой враждебностью!
— Ха! Ты своими руками погубил меня и еще говоришь о дружбе! Твой юбилейный номер на самом деле оказался траурным, твое поздравление некрологом, ты и вправду вознес меня на небо, да только на Западное[162]. Ты сам не знаешь, как ты ужасен: твое перо пронзает, как копье, твои чернила — сущий яд, листок твоей бумаги — ордер владыки ада, возвещающий смерть. Мало того, что персонажи твоих романов и пьес безжизненны, как марионетки и глиняные фигуры. Стоит твоему перу коснуться настоящего, живого человека, как его дням приходит конец. Если бы ты не написал того поздравления, я преспокойно прожил бы еще бог знает сколько лет. Вспомни сам: разве твоя статья, полная беззастенчивой лести и неумеренных похвал, не была больше похожа на славословие усопшему отцу, написанное благочестивым сыном, или на могильную эпитафию, сочиненную щедро оплаченным литератором? Нить моего счастья не выдержала груза таких восхвалений и оборвалась. Вот и жду тебя здесь, чтобы потребовать обратно мою жизнь!
