— Прошу вас, — Соня Грасс показала Барскому на стул у обеденного стола. — Чем обязана?
Теперь, в своей комнате, она взяла себя в руки, а точнее, поджала губы, став официально-вежливой.
— Спасибо. — Барский сел и силой заставил себя оторвать взгляд от портрета. — Как я сказал вам по телефону, мы изучаем архивные дела на предмет компенсации жертвам сталинских репрессий. Я хотел бы ознакомиться…
— Товарищ полковник, — вдруг прервала его Соня. — О какой компенсации вы говорите? Вы похожи на интеллигентного человека. Ну кто может компенсировать отца? Какими деньгами? Мне ничего не нужно от вас.
— Я понимаю, Соня Моисеевна. Я понимаю ваши чувства. Но НКВД тридцать седьмого года и КГБ сегодня — это не одно и то же. И речь не идет о деньгах. Вот я вижу вашу комнату. Вы профессор, а живете в коммуналке. Это, наверно, была квартира ваших родителей, вся, вмеcте с теми комнатами?
— Конечно, — подтвердила Соня. — Когда вы забрали моего отца, нас «уплотнили», вселили вот этих, — она кивнула за стену, в коридор.
— Вот видите, — сказал он мягко, делая вид, что не заметил этого вызывающего «вы забрали». — Я ничего не хочу обещать заранее, но…
— Простите, полковник, как вас звать? — снова перебила Соня.
— Олег… Олег Иванович.
— Послушайте, Олег Иванович. Я знаю, что сейчас ваши люди и вообще новая элита пытаются выселить с Арбата старожилов во всякие Чертаново и занять наши квартиры. Поэтому оставьте эту затею — я никуда отсюда не выеду, даже в трехкомнатную.
Барский усмехнулся:
— А вы крепкий орешек, Соня Моисеевна!
— Да. Если бы на ваших глазах арестовали отца и увезли навсегда, вы бы тоже были не мягкий! Впрочем, при таких погонах и вы, конечно, не ангел.
— Вот именно, — сказал Барский. — Как видите, у нас есть что-то общее. В характерах, я имею в виду. А что вы скажете, если мы бросим говорить о квартире и поговорим об издании произведений вашего отца. Песни, музыка к фильмам, что еще?
Она села на стул напротив него, сказала тихо:
— Вы… вы серьезно?
— Я сказал: я ничего не хочу обещать заранее… Что с вами?
Она плакала. Она плакала, расслабленно опустив вздрагивающие плечи, сняв очки и по-детски вытирая слезы руками:
— Извините… Я сейчас… Боже мой… Извините, если б вы знали…
Он видел плачущих евреек, они никогда не трогали его душу. Но эта… Она была так похожа на маленькую плачущую Олю, что ему хотелось вскочить, обнять ее, признаться, что он ей брат. Теперь он в этом не сомневался. Но он, конечно, усидел на месте.
— Если бы вы знали, сколько раз я пыталась издать хоть что-то! — продолжала она. — Боже мой, куда я только не обращалась! И в Союз композиторов, и в «Музгиз», и в Министерство культуры! Ведь папину музыку пела вся страна! У меня же все собрано, смотрите!
Она встала, открыла книжный шкаф и выложила на стол толстенные зашнурованные папки с нотами.
— Это музыка к фильмам. Это оперетты. Это песни, марши, кантаты. Но как только они слышат имя папы и дяди Абраши!.. Почему? Даже Прокофьев писал «Еврейские мелодии»! Неужели вы действительно можете что-то сделать? Нет, я не верю! — Она вдруг положила руки на все эти папки, словно боясь, что он сейчас отнимет у нее это богатство.
Он смотрел ей в глаза. Да, это его сестра, хочет он того или нет. Еще месяц назад он получил из Института стали и сплавов ее личное дело с ее автобиографией. Родилась в 1930-м. В 37-м репрессированы отец и дядя. В 41-м по дороге в эвакуацию погибли в бомбежке мать, дед и вся остальная родня. С 41-го по 46-й — дом для детей «врагов народа» в Казани. Там же, в 1942-м, получила извещение о гибели дяди, Льва Грасса, на фронте, на Курской дуге. В 48-м вернулась в Москву. Работала на стройке, окончила вечерний техникум, потом — заочно — Горный институт. Докторскую диссертацию защитила в 65-м. Замужем не была, детей нет.
И через все эти годы потерь и одиночества эта женщина пронесла и сохранила папки с нотами и музыкой Моисея и Абрама Грассов.
— Соня Моисеевна, сядьте, — сказал он. — Я ничего у вас не возьму, я не понимаю в нотах. Просто теперь я знаю, что у вас есть архив, и я подумаю, что можно сделать. Но прежде чем уйти, я хотел бы посмотреть хоть какой-то иллюстративный материал. В этом я понимаю. Наверно, кроме этого портрета, у вас есть какие-то фотографии, которыми можно было бы сопроводить издание?
— Ну, конечно! Еще бы! У меня альбомы снимков! — Она взяла с нижней полки шкафа несколько больших тяжелых альбомов. — Они так любили фотографироваться в те годы! Может быть, вы не откажетесь от чая?
— Может быть… — сказал он с улыбкой.
Через полчаса он знал всю историю огромного семейства Грассов и рассматривал фотографии толстой десятилетней Сони на коленях ее (и его) могучего седобородого деда Арона, и ее (и его) юных американских дядек Гершеля и Исаака, и погибшего на войне двадцатишестилетнего Льва Грасса в форме майора технических войск в обнимку с молодой беременной женой, и ушедших в сибирский лагерь Абрама и Моисея Грассов, которым не было тогда и тридцати лет. А также их фото с маршалами Буденным, Ворошиловым, с поэтами Маяковским и Уткиным, с режиссерами Мейерхольдом и Станиславским, с певцом Леонидом Кащенко и композитором Дмитрием Барским.
— Это же первая беременность! Нет, Иосиф, при всем моем к вам уважении… — Рената Борисовна Яблонская, дежурный врач родильного дома в Сокольниках, решительным жестом отодвинула от себя оба «елисеевских» пакета с продуктами и шампанским, которые Рубинчик поставил ей на письменный стол, войдя к ней в кабинет.
17 лет назад, в день полета Юрия Гагарина, Рубинчик, в ту пору еще только внештатник «Рабочей газеты», примчался в этот роддом и с помощью именно Яблонской предложил всем новоиспеченным мамочкам назвать новорожденных мальчиков в честь Гагарина Юриями, а потом написал об их патриотическом порыве, не забыв упомянуть парой лестных слов и доктора Яблонскую, принявшую на свет одиннадцать Юриев. Что, естественно, сразу сказалось на ее карьере: ее тут же назначили старшим врачом, а еще через год — заведующей родильным отделением. И потому позже, когда Рубинчик женился, именно здесь Неля рожала и Ксеню, и Бориса, и роды принимала сама Яблонская, за что, конечно, взяток не брала, но получала ценные подарки. Все это дало Рубинчику право заявиться теперь в роддом поздним вечером и разговаривать с Яблонской в ее кабинете с глазу на глаз. Однако…
— Евреи не убивают семя свое, и я не буду делать никаких абортов! — заявила Яблонская.
— Рената Борисовна! — Рубинчик в отчаянии полез в карман пиджака за кошельком.
— Иосиф, вы с ума сошли? — изумилась Яблонская. И разозлилась: — Уберите деньги немедленно! Я от вас не ожидала, честное слово! И вообще, что за горячка? Через пару недель, если она решит, что действительно не хочет этого ребенка, придете и мы поговорим.
Рубинчик запустил руку в свои и без того всклокоченные волосы.
— Рената Борисовна, у меня нет двух недель! Смотрите, — он положил перед ней свою выездную визу и билеты на поезд. — Через шестнадцать часов я уезжаю. Совсем!
Яблонская посмотрела ему в глаза, и на ее округлом лице шестидесятилетней еврейской женщины появилось выражение мучительной скорби.
— Боже мой! — сказала она тихо. — И вы тоже?
— Теперь вы понимаете? Я не могу оставить этого ребенка…
— Что вы будете там делать? — спросила она с такой горечью, словно Рубинчик собрался в африканские джунгли, и она сквозь время видела его несчастную судьбу.
— Неважно. Что-нибудь, — ожесточился он от этого. — Помогите мне сейчас. Пожалуйста! А там мне Бог поможет.
Она смотрела на него долго, скорбно, с болью — как на покойника. Потом шумно вздохнула и, убирая пакеты в ящик своего стола, сказала:
— Иосиф, вы меня просто толкаете на преступление…
— Спасибо! — сказал он.
Выйдя из кабинета Яблонской, Рубинчик подошел к Оле, сидевшей на стуле в пустом больничном коридоре. Ее глаза смотрели на него с доверчивостью ребенка. И это было самое ужасное из всего, что случилось с ним до этого и случится после. Доверчивые, как у ребенка, Олины глаза.
Он сел рядом, взял ее за руки, чувствуя себя палачом, подонком, монстром.
— Все будет хорошо, дорогая. Тебе сделают наркоз и укол фенамина. Ты ничего не почувствуешь, честное слово!
Она улыбнулась:
— Почему вы не разрешаете мне оставить ребенка? Я выращу вашего сына, честное слово. Сама.
— Оля, ну, пожалуйста, — не будем об этом!..
Тут у него за спиной открылась дверь кабинета, Яблонская вышла и сказала Оле:
— Пошли со мной, детка.
И, не ожидая Олю, пошла по коридору. Рубинчик и Оля встали, двинулись за ней, но она повернулась, сухо сказала Рубинчику:
