— Господи! Она-то с ним и была! А он притворялся, будто только что с ней познакомился! Вот Джерри удивится!
Энтони положил расческу, прошел в другой конец зала. Голоса тут же стихли.
— Вы сказали им, кто я, — проговорила Анна, когда он вернулся.
— Нет, просто попросил сменить тему. Извините, миссис Фридман. Грязные, гнусные сплетни.
На улице за это время поднялся ветер, пока не сильный, но таивший угрозу бури, шторма, урагана; он как нельзя лучше подходил к настроению Анны. Злость на балаболку, раскрывшую то, что Анна не желала знать, мешалась в ней со страхом. Однако — несмотря на страх — надо действовать. Иного выхода теперь нет.
Ветер все усиливался. Под сбивающими с ног порывами она с трудом добралась до дверей дома. Дом был ее защитником в любую непогоду. Какие бы бури, штормы, ураганы ни бушевали вокруг, здесь ее окружали книги в неярких, умиротворяющих обложках; на полированном столике стояла ваза с желтыми розами. Анна окинула взглядом все эти знакомые, родные предметы и, возможно, впервые почувствовала, что стены — никакая не защита, что ее оплот может рухнуть в любую минуту, точно карточный домик, что ему не устоять под натиском враждебного мира.
«Я должна за нее бороться, — с ужасом поняла Анна. — Я должна ее спасти».
Интерьер для рекламного проспекта. Чучело журавля, большой чугунный котел над очагом. В углу примитивный ткацкий станок, на нем — начатый кусок грубого сукна. Тешащий глаз обман. Но огонь в очаге играет самый настоящий, и вино тоже не подделка. С мороза кожу приятно покалывает — от тепла и нетерпения. Ну, где же она в конце концов? Женщины всегда одеваются Бог весть сколько.
— Штерн? Старина, какими судьбами? Я думал, никто, кроме меня, не слыхивал об этой дыре!
— Привет, Нелсон! — Тео поднялся, познакомился с женой коллеги.
Вот неудача! Прежде, выбираясь с Ингрид на люди, он никогда не встречал знакомых. И вот пожалуйста! Да еще не кто иной, как Джерри Нелсон из отделения патологии.
— Ты с семьей?
— Нет, выбрался один на пару деньков. Жена решила, что мне надо отдохнуть, — ответил Тео.
— А мы с дочками. Подсаживайся к нам, не сиди как сыч.
— Спасибо, но… утром я познакомился на горе с девушкой… по-моему, она учительница, — и пригласил ее пообедать вместе. Чтобы не сидеть одному. Теперь неудобно… Даже не знаю, что делать.
— И ее бери с собой. На шестерых места хватит.
— Что ж, спасибо. А вот и она.
Ингрид спускалась по лестнице. Зачесанные набок волосы бронзовели на фоне ярко-лимонной кофты. И не было человека, который не проводил бы ее взглядом. Она направилась прямо к Тео.
— Ну, вот и я! Ты, верно, заждался?
— Знакомьтесь: доктор и миссис Нелсон, — произнес Тео. — Мисс… простите, я плохо запоминаю фамилии… мисс Ионсен, верно?
— Иоханнес. — Она мгновенно приняла подачу. — Здравствуйте. Очень приятно.
— Мисс Иоханнес из Норвегии, превосходная лыжница. Завтра увидите на горе. Настоящее искусство!
— Я позвал вашего нового знакомца Штерна с нами обедать. Давайте сядем все вместе. Мы с женой собираемся летом в круиз по северным морям. Может, подскажете нам, что стоит посмотреть в Норвегии?
— Большое спасибо, но я заказала столик и не хотела бы отменять заказ, — ответила Ингрид, глядя на Тео.
Он смутился и тут же рассердился на себя за это смущение.
— Вы уж простите… — начал он, намереваясь обратиться к Нелсону.
— Ничего страшного, — мило и холодно проговорила Ингрид. — Садитесь с друзьями, доктор Штерн, я вас вполне понимаю.
Она прошла в дальний угол зала, к столику, накрытому на двоих. Он видел, что она в ярости.
Нелсон шепнул ему на ухо:
— А ты не промах! Только погляди, какая фигура у этой крошки!
Тео предпочел промолчать.
К счастью, за столом от него не требовалось поддерживать беседу. Миссис Нелсон была из тех, чей монолог длится весь вечер. Обыкновенно Тео не выносил светской болтовни — о ресторанах, магазинах, путешествиях, — но сегодня был благодарен за возможность просто жевать, глотать и ожидать избавления от Нелсонов. Их дочки вознамерились послушать певца из нью-йоркского ночного клуба, которого невесть каким ветром занесло в эти края. Они настойчиво зазывали и Тео, но он сослался на усталость и, едва Нелсоны скрылись из виду, поднялся в комнату Ингрид.
Она читала в постели. Он сразу понял, что его в постель не пригласят.
— Прости, — начал он, — я не сумел найти другого выхода из положения. Этот человек — первый трепач во всей больнице. И к тому же живет неподалеку от меня. — Он развел руками. — Ну что я мог поделать?
Она не ответила. А он, рассердившись, перешел в наступление:
— Ты, между прочим, преспокойно могла бы согласиться. Пообедали бы все вместе. Ничего обидного я тут не вижу.
Она отложила книгу:
— Обидного? Болван! Да меня в жизни так не оскорбляли, как ты сегодня!
Он искренне поразился:
— Сегодня? Этим?
— Сегодня. Этим.
Он присел на кровать.
— Объясни, что тебя обидело? — спросил он мягко.
— Еще обиднее, что требуются объяснения.
— Но я действительно растерян. Ты меня достаточно знаешь, чтобы понимать: единственное правило моей жизни — не причинять боли. Мне довелось увидеть столько боли и ран! Бог свидетель, я не хочу их множить!
— Красивые слова, — с горечью сказала Ингрид. — Очень красивые. Я слышала их от тебя множество раз. «У меня одна вера, одна религия: не причинять боли ближнему», — так ты, кажется, говоришь? И еще любимая фраза: «Мы — точно насекомые, мошки. Нас сдует — никто не заметит». Поэтому ты веришь в смех, в ежедневные радости и взаимную доброту. Ты, Тео, просто златоуст! Приятно послушать!
Она откровенно издевалась.
— Может, все-таки объяснишь, в чем дело?
— Дело в том, что все кончено. Между нами все кончено.
— Ты шутишь? Что я сделал?
— Важнее то, чего ты не сделал. Мне уже давно многое претит, только я сдерживалась. А сегодняшний эпизод попросту вытащил все на поверхность.
— Напрасно ты не говорила, что тебя гложет.
— Возможно. Но все было на уровне ощущений, и я старалась терпеть, надеялась, что этот недобрый осадок растворится, уйдет. Или в нашей с тобой жизни что-нибудь изменится. Но сегодня, когда я была вынуждена таиться от этих людишек, мне стало так противно. Словно я — мразь. Ты меня стыдишься! Я для тебя недостаточно хороша! Ты не посмел признаться, что мы знакомы!
— Ингрид! Помилуй! Что за выражения? «Мразь», «стыдишься»! Ты же прекрасно знаешь, что причина тут одна: я женат и не могу…
— Вот именно! Ей не надо ни от кого прятаться, а мне надо!
Тео воздел руки к небу:
— Но ты с самого начала знала, как обстоит дело. Сама же говорила, что хочешь остаться свободной, что избегаешь сильных чувств и привязанностей…
— Сильных чувств? Ах, простите, вас потревожили! Заставили что-то почувствовать!
— Нет, разумеется, я чувствую… Ну, ты же поняла, о чем я! О чем мы договорились с самого начала! Чтобы не было этих цепей, этих пут, когда нельзя шевельнуть ни рукой, ни ногой. — Он встал и посмотрел на нее, окончательно растерянный и подавленный.
Она не отвечала.
— Ведь мы об этом договаривались, мы понимаем друг друга? — повторил он.
— Наверное, я не права, — сказала она неожиданно тихим, несчастным голосом. — Ты высказывался вполне определенно. Да и я тоже.
— Ну, так в чем же дело?
— В том, что в последнее время я, похоже, захотела сильных чувств и привязанностей. Да-да, я хочу привязаться, чтобы — как ты выражаешься — не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Для меня самой это неожиданно, но так оно и есть.
Он не знал, что ответить.
— Мне тридцать четыре года, — продолжила она. — И я хочу, чтобы рядом был человек, который принадлежит мне безраздельно. И на улице, и в ресторане, и дома, и в постели… Мой человек. А не взятый напрокат у другой женщины.
Он вдруг расхохотался.
— Какого черта? Что тут смешного? — сердито спросила она.
— Прости. Я не над тобой. Просто… просто все вы одинаковы! С какой стати ты вдруг окажешься исключением?
Ингрид слабо улыбнулась, но в глазах у нее блеснули слезы. Она достала сигарету, закурила и взглянула вверх на стоявшего перед ней Тео.
— Ну так что, Тео? Что будем делать?
— Не знаю. Мне очень нравилось, как мы жили до сих пор, и я буду счастлив, если это продлится.
— Ты не оставишь Айрис? Тео, если ты скажешь «да», я сойду с ума от радости. Если «нет» — это конец, тупик. Понимаешь?
Он отошел от кровати, встал у окна. В тяжелые, поворотные минуты жизни его всегда тянет на простор, прочь от давящих стен. Если нельзя выйти — надо хотя бы выглянуть, бросить взгляд на открытое пространство. Под фонарем, что освещал гостиничный подъезд, кружились снежинки. Круженье завораживало; казалось, снежинки летят не вниз, а вверх. Он знал, что это зрительный обман, но все-таки они медленно и неумолимо летели вверх.
