— Рассказывай, — настаивал Гэри.
Заткнись. Заткнись.
Они услышали шаги в коридоре, лай собаки, скрип поворачивающейся дверной ручки.
— Не входить, — крикнула его мама.
Едва она это сказала, дверь отворилась. На пороге стояла Конни с рабочим халатом в одной руке. Поначалу озадаченная, потом встревоженная, она обвела взглядом всех, кто был в комнате. Ее взгляд остановился на Ричи. Пораженный, он смотрел на нее раскрыв рот. Он ничего не знал о религии, никогда не интересовался религией, но сейчас приход Конни воспринял как знамение небес. Конни все исправит, все расставит по своим местам. Девушка наклонилась к Хьюго, тот бросился к ней в объятия. Конни посмотрела на взрослых — подозрительно, со страхом в глазах.
— Что случилось?
Тишину прорезал твердый, ровный голос Айши:
— Кажется, Ричи думает, что Гектор оскорбил тебя, Конни… — Внезапно голос Айши сорвался, она всхлипнула. — Сделал с тобой нечто очень ужасное. Это правда?
Ричи затаил дыхание. Вот это да! Ну и ну! Придется считать до шестидесяти, до девяноста, придется не дышать целых полторы минуты. Иначе он не переживет. Он будет считать до девяноста, начнет прямо сейчас. Один, два…
Но ему не удалось уйти в себя. Конни не позволила.
— Айша, клянусь, клянусь, я не знаю, о чем он. Понятия не имею. — Он никогда не слышал, чтоб она так говорила — так испуганно, словно в бреду. Он чувствовал, как она дрожит подле него. Ее голос сорвался на вопль. Она закричала на него: — Какого черта, Ричи? Что? Что ты тут наплел?
Он не мог говорить. Не мог дышать. Где его вентолин? Он стал лихорадочно рыться в карманах.
Конни ответил Гэри:
— Он подразумевает, что Гектор совершил над тобой насилие. — Он произнес это хриплым шепотом.
Не поднимая глаз от грязного ковра, Ричи впрыснул в себя вентолин. Он не смел поднять голову, не смел посмотреть на Конни.
— Это неправда… — Конни всхлипывала. — Айша, клянусь, это неправда.
Айша быстро подошла к ней, обняла ее одной рукой:
— Знаю, милая. Я тебе верю.
Следующие слова Конни его искромсали.
— Он помешался на Гекторе, — выпалила она. — Он больной. Он все это придумал. Он выкрал у вас его фото. — Должно быть, она обращалась к Рози. Ричи смотрел на спрятавшуюся в ворсе ковра канцелярскую скобку. Дыхание выравнивалось. — Загляните в свой фотоальбом дома. Он выкрал все фотографии Гектора. Он больной, больной, ненормальный псих, — снова крикнула Конни. Она со всей силы пнула его по ноге. Он не ойкнул, не заплакал. — Зачем ты все это устроил? Чего ты добиваешься?
Он услышал, как заплакал Хьюго.
— Рози, пожалуйста, уведи домой Хьюго. Ему незачем это слышать. — Тон у Айши был суровый, жесткий. Кто-то всхлипнул. Рози? Конни?
Его мама.
Он не мог поднять голову, не смел.
Рози пыталась что-то сказать, но с ее губ срывался лишь невнятный лепет.
И тут — впервые — Айша вспылила:
— Убирайтесь. Вон из моей жизни!
Они ушли. Покинули клинику. Он потянулся к скобке, стал ее вытаскивать. Казалось, сейчас ничего важнее и быть не может. А вдруг кто-нибудь на нее наступит! Не кто-нибудь — собака.
— Встань.
Он мотнул головой. Он не встанет, не будет слушать маму.
— Встань, Рич!
Он повиновался. Айша все еще обнимала Конни. Никто из них на него не смотрел. Сам он отводил взгляд от матери.
— Это правда? Ты солгал им из-за… из-за… из-за своего нездорового влечения к Гектору? — Он был не в силах посмотреть на нее. Голос у мамы был презрительный.
Должно быть, я им омерзителен. Ему ничего не оставалось, как пожать плечами.
— Да, — пробормотал он. Даже ему самому его голос показался слабым, чужим.
— Мне так стыдно за тебя.
Он посмотрел на мать. Увидел ее будто в первый раз. Он думал, она плачет, но она не плакала. Глаза ее были сухими, гневными. Она размахнулась. Он закрыл глаза.
Пощечина обожгла, как огонь. Он отшатнулся, задом наткнулся на стол. Щека горела. Но это было справедливое наказание. Он услышал, как вскрикнула Конни.
На самом деле ему было не больно, физическая боль — пустяки. А вот слова матери его глубоко ранили. Их он никогда не забудет. Ей за него стыдно. И он это заслужил. Заслужил, заслужил, заслужил… Вот тогда-то он и побежал. Сверкая пятками, промчался через регистратуру, мимо испуганных животных и клиентов, выскочил в дверь, на улицу, в большой мир.
Он бежал и бежал. Вот он на улице, вот он возле дома, вбегает в дверь. Он в ванной, шарит в аптечке, на пол падают склянки. Он нашел бутылек с каким-то препаратом, даже не читая этикетки, высыпал таблетки в ладонь, запихнул в рот, проглотил, запил водой из-под крана. Сел на край холодной ванны и только тогда сумел остановиться. Он остановился, затих. Все, он «в зоне». Теперь «в зоне», он будет ждать наступления смерти.
Были три обстоятельства, вновь пробудившие в нем жажду жизни:
стук капель воды, падавших из крана в фаянсовую раковину: как-кап-как-кап…
желтый луч света, преломлявшийся в красно-золотистый через рифленое стекло в потолке…
мысль о том, что он не хочет, чтобы его мама осталась одна, без него…
Ричи вытащил из кармана мобильный телефон. Стал набирать: 0-0-0. Услышал, как хлопнула входная дверь.
— Мама! — закричал он. — Мама! — Шаги матери загремели по узкому коридору. Она влетела в ванную. Он протянул руки: в одной — пустой пузырек, в другой — мобильный телефон.
Она вызвала у него рвоту — нагнула над ванной, засунула ему глубоко в рот пальцы. Он сопротивлялся, давился, потом его стало рвать, жидкая желчь потекла по его подбородку, по пальцам матери. Его скрутило в конвульсии, и на эмаль ванны вместе с желчью вывались ошметки еще не полностью переваренного бутерброда и таблетки. Слава богу, его мама была спокойна. Теперь, когда он знал, что он не хочет умирать, он боялся, что отрава, которую он принял, его убьет. До больницы Эппинг мама ехала быстро, но машину вела аккуратно, ругаясь на каждом светофоре, если им приходилось останавливаться на красный свет, проклиная политиков, продавших старую больницу, в которой он родился, ту самую, что раньше стояла прямо за углом от их дома. Время от времени она гладила его по голове, требовала, чтобы он в точности описал свои ощущения, спрашивала, не чувствует ли он онемения или боли. А на него, как ни странно, снизошел удивительный покой, он воспринимал только сложную структуру света и звука. Его мама, бросая автомобиль то в одну сторону, то в другую, обгоняла машины на Спринг-стрит.
— Детка, — обратилась к нему она, когда их автомобиль свернул на длинную полосу автострады. — Прости, что ударила тебя. Больше такого не повторится.
— Я не в обиде. — Он не лгал.
— Я ведь прежде тебя никогда не била, верно?
— Только раз или два.
— Нет, — уверенно, страстно возразила она. — Шлепала тебя пару раз, когда ты был малышом, это да. — Он кивнул, понимая, что для нее это очень важно. — Один раз, когда ты сунул руку в пламя свечи. Один раз тебе досталось по попе, когда ты нагрубил бабушке. Но по лицу я тебя никогда не била. Никогда.
Что верно, то верно. Для нее было важно, чтобы он вспомнил, — и он вспомнил. Ричи поморщился. Схватился за живот, ощущая на языке мерзкий вкус желчи.
— Мы уже почти приехали, — сказала мама, не отводя глаз от дороги. — Почти.
— Прости, мам. — Он говорил искренне. Он горько сожалел обо всем, что случилось.
— Рич, я люблю тебя. И очень горжусь тобой. — Ее голос дрогнул, пожелтевшие от никотина пальцы стискивали руль, розовый лак на ногтях местами облез. Она шмыгнула носом. — Но то, как ты поступил с Гектором, с Айшей и с Конни, это гадко, парень. — Она взглянула на него: — Сам-то ты хоть это понимаешь?
— Да.
— Гектор — женатый человек, детка. Он любит Айшу. Тебя он никогда не сможет полюбить.
Нет. Он убрал ладонь с живота. Боли не было, пока. Он поправится. Выздоровеет.
— Гектор даже не знает, кто я такой. — Он закрыл глаза, подставляя лицо ветру. Тепло; нет, жарко. Приятно. — Кажется, я люблю Ника.
Ну, вот он это и произнес.
Мама взяла его за руку, крепко ее стиснула. Ладонь у нее была влажная, маслянистая от пота.
— Ох, детка, — прошептала она. Поднесла к губам его руку, поцеловала ее. — Мой милый мальчик. — Машина с визгом подкатила к отделению неотложной помощи. — Ты еще во многих будешь влюбляться, и тебя будут многие любить.
Она выпустила его руку. Машина резко затормозила. Трейси припарковалась в неположенном месте, и курившая на улице молодая медсестра жестом велела им отъехать. Мама ее проигнорировала.
Последнее, что он сказал перед тем, как ему стали промывать желудок:
— Мама, бросила бы ты курить.
Он проснулся в ослепительно яркой белой палате. Свет резал глаза. Он зажмурился, но потом, казалось, целую вечность разжимал веки. Робко обвел взглядом помещение, все, что попало в поле зрения. Его мучила слабость, он уронил голову на бок. Мама сидела на стуле, читала журнал «Нью айдиа»[141]. Кто-то держал его за руку. С трудом он повернул голову на другой бок. У его постели стояла Конни.
