В опустевшем зале оставались лишь Болтянский и Проценко, да еще Агдамыч. Ян Казимирович зазывно махал руками, приглашая соавторов под пальму. Преступный гурман сидел за столом, заваленным грязными тарелками, и с аппетитом ел кашу. А последний русский крестьянин занимался странным делом — рулеткой мерял «Пылесос», делая на мозаике пометки красным маркером. Рядом на полу лежала циркулярная пила-болгарка и несколько запасных дисков для резки камня. Увидев соавторов, он с хмурым превосходством кивнул — так обычно люди, выполняющие важное государево дело, относятся к праздно шатающейся публике.
— Он что там меряет? — удивился Жарынин.
— Жених-то мой? — колыхнувшись, переспросила Евгения Ивановна.
— А что, сватается?! — изобразил изумление игровод.
— По пять раз на дню! — хохотнула она с гордым смущением.
— Соглашайтесь!
— Вот еще! Я женщина требовательная.
— Так что с «Пылесосом»?
— Огуревич продал! — жарким шепотом донесла сестра-хозяйка. — Распилят и увезут…
— Вот сукин кот, вот жулик! Коллайдер его забери! — воскликнул игровод. — Кому хоть продал?
— А кто ж знает? Жалко, привыкли мы к этой чудине…
Андрей Львович, наоборот, ощутил странное удовольствие оттого, что «Пылесос» Гриши Гузкина исчезнет из столовой раньше, чем он, Кокотов, навсегда уйдет из этого вороватого мира.
— Дмитрий Антонович, — взмолилась Евгения Ивановна. — Что же теперь будет? Выгонит нас всех Ибрагимбыков?
— Не выгонит!
— Правда?
— Я вам обещаю! — твердо ответил игровод, бросив в сторону писодея упрекающий взгляд.
Болтянский обрадовался их появлению как ребенок. Судя по безмятежной пластмассовой улыбке, он тоже ничего не знал о внезапном недуге автора «Знойного прощания». Злая весть еще не досочилась до большинства насельников. Столько событий сразу! Великий фельетонист был захвачен иными страстями.
— Видали? — кивнул он на Агдамыча, ползавшего с рулеткой.
— Безобразие! — лицемерно возмутился Кокотов.
— Совершенно с вами согласен, Андрей Львович! Жуткое безобразие, и хорошо, отлично, что его увозят! Знаете, после выставки в Манеже, когда Никита Сергеевич накричал на формалистов, я написал в «Правду» фельетон «Треугольная колхозница». Ох, и пошерстили тогда Академию художеств! Герасимов на коленях приползал. Нет, вы только посмотрите! — Ян Казимирович подскочил на стуле. — Как с гуся вода! — Он показал на Проценко, пальцем собиравшего с тарелок остатки подливы. — Вы поняли?
— Что? — в один голос спросили соавторы.
— О-о-о!
И Болтянский рассказал, что старческая общественность, еще вчера сойдясь на совет, рядила, как покарать едокрада и обжору, погубившего Ласунскую. Принятое ранее решение заморить его голодом оказалось невыполнимым: хитрый старик, предвидя такой оборот, перетащил лучшие продукты из холодильников к себе в комнату. Тогда постановили снять блокаду и вызвать негодяя на товарищеский трибунал. К всеобщему изумлению, он явился, снисходительно выслушал, вращая большими пальцами, обвинительные речи Ящика, Бездынько, актрисы Саблезубовой и Чернова-Квадратова. Когда ему предложили сказать что-нибудь в свое оправдание, Проценко заявил, что любая еда, оставленная без присмотра, будет им и впредь уничтожаться. Потом он выложил на стол кондиции — заверенный нотариусом договор о свободном посещении холодильников, ресторанном питании и автомобильных прогулках. Все ахнули, а наглец покинул судилище в точности так же, как в нашумевшей постановке «Трех сестер» 1955 года. Он играл Соленого и заявив, что похож на Лермонтова, уходил за кулисы, мурлыча куплеты Мефистофеля под шквал аплодисментов. Поначалу общественность сидела как оплеванная, потом возмутилась и стала допытываться, на каком основании с ненасытным агрессором был заключен позорный пакт. Спросили Ящика, который присутствовал при подписании кондиций. Бывалый чекист, просидевший в одиночке восемь лет, но так и не признавшийся, зачем ездил в Мексику в сороковом году, только пожал плечами: мол, ничего не ведаю. Призвали Огуревича. Тот разъяснил, что был категорически против, но уступил напору Жарынина.
— Это правда, Дмитрий Антонович? — спросил Болтянский.
— Да. Нам важно было нейтрализовать Проценко перед судом.
— Но суд-то мы проиграли?
— Проиграли.
— Значит, кондиции можно считать утратившими силу, как пакт Молотова — Риббентропа!
— Совершенно верно.
— Мы так и подумали!
…Возмущенные наглостью Проценко, ветераны стали изобретать ему новое наказание. Злата предложила бойкот. Внебрачная сноха Блока — бойкот с целенаправленным плеванием в лицо. Композитор Глухонян призвал коллективно покидать столовую, едва обжора появится на пороге. Но против категорически высказался Огуревич, ведь тогда еду придется снова разогревать, а это лишний расход электричества. Новому хозяину «Ипокренина» может не понравиться…
— Не будет никакого нового хозяина! — набычась, проговорил игровод.
— Да, Кеша тоже надеется на Верховный суд, — кивнул старый фельетонист.
— На Верховный суд надеются только идиоты и бандиты, — заметил Жарынин. — Как же ваш Кеша умудрился наши акции профукать?
— Это ужасно! Бедный мальчик не находит себе места, — ответил Болтянский, чуть не плача. — Но ведь Кеша не директор банка, он всего лишь юрист. Кто мог предвидеть? Он думал, он рассчитывал…
— Сомневаюсь!
— Неужели вы в чем-то подозреваете Кешу?! — вскричал несчастный старик.
— Вы тоже рассчитывали на античный хор! И что же? — упрекнул Кокотов соавтора. — Ян Казимирович, как вы все-таки решили наказать Проценко?
— Бренчу пришла в голову гениальная идея! — фельетонист благодарно кивнул автору «Беса наготы».
Когда играют «Прощальную симфонию» Гайдна, каждый музыкант, закончив свою партию, гасит свечу и покидает оркестр, и так до тех пор, пока на сцене не остаются одни пюпитры. Хитроумный виолончелист предложил, чтобы каждый ветеран, уходя из столовой, в знак презрения швырял грязную тарелку на стол обжоре, давно уже питавшемуся, как сыч, в одиночестве. Приняли единогласно, во время завтрака апробировали, а за обедом триумфально повторили… Кокотов глянул на Проценко: тот с весенней мечтательностью пил из стакана какао цвета бабушкиных чулок, даже не замечая стопок грязных тарелок, грозно накренившихся на него, подобно пизанским башням.
— Конечно, этот троглодит делает вид, будто ничего не происходит, — объяснил Болтянский. — Бодрится. На самом деле он страшно задет и скоро умрет от позора!
— Что-то непохоже! — хмыкнул Жарынин.
— Нет-нет — обязательно умрет! Он растерян. Когда ему сегодня не привезли обед из ресторана, он обещал всех засудить. Евгения Ивановна испугалась и дала ему какао. Зря!
— Да ему все хреном по барабану! — добавила Татьяна, выставляя перед Жарыниным обед.
Наблюдательный, как все писатели, Кокотов сразу заметил: порции, которые накануне суда чудесным образом увеличились, теперь, после проигрыша, снова уменьшились. Официантка выдала режиссеру на первое детскую тарелочку оранжевого борща с плевком сметаны, на второе — горстку гречневой каши и котлету размером с шоколадную конфету, а на третье — стакан мутного компота, содержащего вместо сухофруктов ошметки вроде ила.
— Что ж так? — горько спросил игровод, кивая на вопиющий пищевой минимализм.
— По зубам и кость! — загадочно ответила Татьяна.
Зато порции, возникшие перед Кокотовым, вызвали всеобщую зависть: борщ достигал краев большой взрослой тарелки, сметана в бордовом океане смахивала размером и очертаниями на полноценную Антарктиду, гречневая каша изобильно сыпалась на скатерть, а котлет было четыре. Компот состоял весь из сочных набухших сухофруктов, впрессованных в стакан: изюм, инжир, урюк и даже большая сморщенная груша.
— Не понял! — удивился Дмитрий Антонович.
— А что непонятного? — с кухонным вызовом ответила официантка. — Если мужик от баб запирается, ясно дело: болеет! Надо есть побольше! Кушай, Андрей Львович! Мой-то дурак только водкой лечится. И что? Хоть бы насморк подхватил, гад, недельку побюллетенил — проводку поменять. Сгорим ведь…
Сказав это, она достала откуда-то еще одну порцию второго, без уважения бухнула перед режиссером и укатила. Жарынин опустил голову и несколько минут сидел в тяжелой, жуткой неподвижности. От унижения он вспотел, и мелкие капельки выступили на его сморщенной лысине.
— Капустки! Ламинария делает человека практически бессмертным! — весело, чтобы замять неловкость, предложил Болтянский.
— Спасибо, — вздрогнув, отказался Кокотов и уткнулся в тарелку.
— Нет, Ян Казимирович, — хрипло возразил игровод. — Бессмертным человека делает шедевр или подвиг!
