Впрочем, даже и тут бывают исключения, даже и тут: чуть поодаль, в окружении дюжих охранников, всем своим видом доказывающий, что он не такой, как все, стоял, высвечиваясь, Антон Павлович Яснополянский – правая рука Президента по вопросам толерантности и улучшения пенитенциарной системы, давая интервью сразу нескольким телеканалам.
Ты видел его только на фотографиях, где он был красив, но наяву оказался еще красивее. «Юноша бледный со взором горящим» – кто только ни относил к нему эти слова поэта, но, ей-богу, лучше не скажешь. Высок и строен, большеглаз и благообразен, искренен и порывист – кажется, если бы он ничего не говорил, телевизионщики его бы все равно снимали – только за то, что он есть.
Рядом, довольно улыбаясь и щурясь от подсветки, стояла Ираида Радиевна Босх, правая рука Антона Павловича.
Насколько он был внешне прекрасен, настолько же она была безобразна. Нет, пожалуй, даже больше… Большая, плотная, как будто вдавленная по пояс в землю, наполовину сова, наполовину жаба, она нисколько по поводу своей внешности не комплексовала, скорее даже гордилась – и собой, и своим постоянным партнером по общественной и политической деятельности.
Антон Павлович словно был связан с нею невидимыми морскими канатами – давая интервью, он то и дело поглядывал на нее, сверяясь взглядом: «Я все правильно говорю?»
Ираида Радиевна никак на это не реагировала, продолжая улыбаться и щуриться, что, видимо, и означало одобрение, от которого интервьюируемый еще больше воспламенялся, вскидывая вверх правильный подбородок и отбрасывая назад длинные волнистые волосы.
Ты никогда не любил толпу, избегал ее, боялся, и лишь один-единственный раз в жизни был в ней счастлив, когда держался с совершенно незнакомыми людьми за руки, чтобы не пропустить в демократический Белый дом вооруженную до зубов коммунистическую «Альфу», и вот, странное дело, теперь…
Нет, счастьем это нельзя было назвать, но ощущение радости, общего шального, не привязанного ни к какой дате праздника возникло в твоей душе и с каждой минутой нарастало, казалось, что-то сейчас будет, что-то случится, хорошее, несомненно, случится…
– Юлик! Кульман! – звонко и весело закричала выделяющаяся на фоне даже этой яркой толпы юная красавица и замахала рукой, глядя вперед. – Юлик! Я здесь, здесь!
«Ну вот и случилось», – удовлетворенно отметил ты и посмотрел туда, куда был направлен ищущий взгляд девушки.
Юлий Кульман.
Не сразу отыскав его в толпе, ты сразу в нем разочаровался – любимый публицист оказался старше, чем тот, что был запечатлен на фотографии, сопровождавшей все его статьи в «Демократическом наблюдателе», невысок от прожитых лет, сер лицом от кабинетной жизни и выглядел утомленным и озабоченным. Но это был он, несомненно, он – тот, кто тебе был так нужен, кто силой своего пера мог поддержать тебя в твоем бедственном положении, а может, и спасти, и, напрягшись, ты двинулся сквозь толпу к нему.
Параллельным курсом к нему двигалась красавица, и время от времени ты на нее взглядывал вежливо и учтиво, привычно пропуская даму вперед. Впрочем, не ты один – перед ней расступались, с ней здоровались, шутили, смеялись – вообще складывалось впечатление, что это была толпа друзей, знакомцев и коллег, одного тебя здесь никто не знал.
У девушки были правильные черты лица, большие и умные голубые глаза и густые пшеничные волосы, заплетенные в короткую толстую косу, которая все больше удаляясь от тебя, взметывалась, как бодрый кобылий хвост. Девушка годилась Кульману в дочери, если не во внучки, но обняла и поцеловала его не как дочь или внучка.
– Вика, ты с ума сошла, тут люди, – проговорил он глухо и смущенно.
– Где? Где люди? Где ты видишь людей? – спросила девушка, оглядывая толпу, и засмеялась весело, звонко, открыто.
– Чует мое сердце – будет скандал, – озабоченно проговорил Кульман, глядя на тебя невидяще.
– Обожаю скандальчики! – воскликнула девушка и вновь засмеялась, держа своего мужчину за руку, прижимаясь к нему всем телом, всем своим видом доказывая: «Он мой, мой!»
– Не скандальчик, а скандал, и совсем не тот, который сейчас нужен, – поправил Кульман еще более озабоченно и, скрытно озираясь, попытался осторожно высвободить руку.
Девушка была такой счастливой, что не замечала этого и, кажется, в самом деле никого вокруг больше не видела.
Настроение стало стремительно портиться.
Твой любимый публицист разочаровал тебя с первого взгляда и все больше разочаровывал. Ты понимал, что он не виноват в том, что не соответствует твоим о нем представлениям, однако это не успокаивало, а еще больше расстраивало. Было обидно за него, за себя, но больше всего за эту юную красавицу с таким прекрасным именем, которая ничего не видела и ничего не понимала, и как-то вдруг расхотелось обращаться к Кульману за помощью, рассказывать ему, объяснять – не услышит ведь, как не слышит сейчас эту девушку, не поймет, как ее не понимает.
– Вам что-то от меня нужно? – неожиданно дружелюбно обратился к тебе Кульман.
– Мне? – растерялся ты.
– Да, вам, вы на меня так смотрите.
Девушка тоже смотрела на тебя с интересом.
– Может, вам нужен лишний билет? – спросила она.
– У меня нет, – предупреждающе бросил Кульман.
– А у меня есть! – воскликнула девушка.
Разумеется, у тебя не было билета, а на входе, который был уже близко, стояли злые тетки-билетерши и строгие милиционеры.
– Нет, то есть да… – смущенно забормотал ты. – Да, то есть нет…
Билет и Кульман попеременно сменяли друг дружку в твоем взъерошенном сознании.
– Таки да или таки нет? – воскликнула девушка, смеясь, старательно и неумело изображая еврейский акцент и при этом поглядывая на Кульмана.
– Да, у меня нет билета, но я еще хотел сказать, Юлий Юрьевич, что ищу вас с самого утра, – неожиданно для себя затараторил ты. – Я был сегодня утром у вас на Божедомке…
– К сожалению, уже не у нас, – усмехнулся Кульман.
– Да, я видел, мне сказали…
– У вас какой вопрос – личный или общественный?
– И личный… и общественный… – растерянно произнес ты.
Наверное, вид у тебя был при этом смешной, потому что Кульман и девушка переглянулись и засмеялись.
– Вопрос жизни и смерти? – с откровенной иронией во взгляде спросил он.
– Почти, – очень серьезно ответил ты.
– Хорошо, приходите ко мне завтра. Мы сейчас в Доме свободной прессы, знаете? Шестой этаж, шестьдесят шестой кабинет. Ты представляешь – три шестерки, подобрали мне кабинетик, – усмехнувшись, обратился он к девушке.
– Завтра я не могу, – сказал ты и прибавил: – Завтра меня уже не будет.
– Совсем? – в голосе публициста вновь возникла ирония.
– Почти, – это уводящее от конкретного ответа слово вновь оказалось убедительным.
– Тогда приходите сегодня в одиннадцать, в двадцать три то есть… Раньше никак.
Вы находились уже в дверях, и милиционер смотрел на тебя вопросительно. Девушка показала ему три билета.
Внутри выставочного зала тоже было очень тесно и еще более шумно, и войдя, ты сразу потерял Юлия Кульмана и его спутницу, а от обилия новых впечатлений почти забыл о них.
Публика в фойе и залах делилась на три неравные части: чиновники от культуры и при культуре в костюмах и галстуках с женами и без, тянущиеся к новому и прекрасному бизнесмены с длинноногими блондинками и – художники…
Ты никогда не видел их вблизи, да как-то, в общем, и не интересовался, ну, художники и художники, но здесь вдруг понял, что мимо твоего невнимательного взгляда чуть не прошло нечто важное и значительное. Возможно, если бы ты увидел их одного или двух, они бы не произвели на тебя такого впечатления, но здесь их было много – шумных, патлатых, бородатых, в грязных свитерах и старых джинсах. Они встречали себе подобных, как после многолетней разлуки, громко друг друга приветствуя и крепко, искренне обнимаясь. Многие из них были уже нетрезвы и продолжали пить, быстро расхватывая с подносов официантов вино и шампанское.
Рядом находились их жены разного возраста и вообще очень разные, скромно одетые, но с одинаково горделивым выражением измученных лиц, означавшим чувство причастности к большому искусству. «Я жена художника! – как бы объявляла каждая из них. – Я жена художника, и больше от меня ничего не требуйте».
Ты смотрел на всех с немым изумлением и внутренней радостью.
Как изобретатель лампочки накаливания Эдисон, проживший месяц в абсолютно темной комнате и научившийся после этого различать малейшее изменение силы света, ты, пробыв полгода в абсолютно несвободной человеческой среде, сразу отличал свободных людей от несвободных.
Они были свободны, совершенно свободны!
Немытые, нечесаные, пьяные, шумные, вздорные, эти люди были прекрасны в обычном для себя состоянии, потому что были свободны.
И вновь пришла на память та августовская девяносто первого года ночь, там тоже было много красивых свободных людей, но для вас свобода была целью, а для них она является средством для творчества и жизни – как воздух для живого существа.
