— Сколько ей лет? — спрашивает доктор Винтерс.
— Четырнадцать, — отвечает Люс. — В январе будет пятнадцать.
— То есть вы считаете, что ее хромосомы были полностью подавлены воспитанием?
— Я думаю, это очевидно.
И пока я лежал на столе, позволяя Люсу в его резиновых перчатках заниматься тем, чем он хотел, я начал осознавать кое-какие вещи. Люс хотел всем доказать важность своей работы. Ему нужны были деньги для клиники. Хирургические операции, которые он делал транссексуалам, не могли создать ему необходимое реноме. Для того чтобы заинтересовать власти, он должен был затронуть их самые потаенные душевные струны. Он должен был использовать чужое страдание. И Люс решил, что сможет спекулировать на мне. Я идеально подходил для этой роли — такой вежливый и такой американский. Ничего сомнительного — ни малейшего намека на транссексуальные бары или приложения в журналах определенной направленности.
Однако доктор Крэг еще проявляет некоторые сомнения.
— Поразительный случай, Питер. Безусловно. Однако мне бы хотелось знать, каковы будут практические результаты.
— Это очень редкий случай, — соглашается Люс. — Чрезвычайно редкий. Однако с научной точки зрения его значимость трудно переоценить, как я уже сказал в кабинете. — Щепетильное молчание доктора Люса оказывается для остальных достаточно убедительным. Он ничего бы не добился, если бы ему не был свойствен дар лоббиста. Я меж тем присутствовал и отсутствовал, сжимаясь при каждом прикосновении Люса, покрываясь гусиной кожей и опасаясь, что плохо подмылся.
Я помню всё. Длинная узкая палата на другом этаже. Перед осветительным прибором — помост. Фотограф заправляет в фотоаппарат пленку.
— Я готов, — говорит он.
Я скидываю халат. Я настолько привык к этому, что спокойно поднимаюсь на помост.
— Вытяни немножко руки.
— Так?
— Да. Чтобы не было тени.
Он не просит меня улыбнуться. Издатели все равно закроют мне лицо. Перевертыш: фиговый листок, скрывающий личность и обнажающий стыд.
Каждый вечер нам звонил Мильтон. Тесси беседовала с ним как можно более жизнерадостным голосом. Когда трубку брал я, Мильтон тоже пытался изображать веселье. Только я пользовался возможностью поныть и пожаловаться.
— Меня уже тошнит от этой гостиницы. Когда мы поедем домой?
— Как только тебе станет лучше, — отвечал Мильтон.
Когда наступало время ложиться, мы задергивали шторы и выключали свет.
— Спокойной ночи, милая. До утра.
— Спокойной ночи.
Но я не мог заснуть. Я продолжал думать о том, что значит «лучше». Что имел в виду мой отец? Что они собираются со мной сделать? До меня удивительно отчетливо долетали звуки улицы, отражавшиеся от каменного здания напротив. Я прислушивался к разъяренному вою полицейских сирен. Подушка была плоской и пахла табаком. Тесси уже спала за полоской разделявшего нас ковра. Еще до моего зачатия она согласилась с диковинной идеей отца заранее определить мой пол. Она сделала это, чтобы избежать одиночества, чтобы иметь подругу. И я стал для нее этой подругой. Мы с ней всегда были близки. Мы были похожи друг на друга. Больше всего нам нравилось сидеть в парке и наблюдать за лицами проходящих мимо людей. Но теперь я смотрел на лицо Тесси. Оно было белым и пустым, словно ее кольдкрем удалил с него не только косметику, но и все признаки личности. Однако глаза ее шевелились под веками, и Калли даже не могла себе вообразить, что в это время снилось Тесси. Зато это могу сделать я. Тесси снился семейный родовой сон — одна из разновидностей тех кошмаров, которые преследовали Дездемону после посещения проповедей Фарда. Сон о булькающих и делящихся человеческих зародышах. О жутких существах, возникающих из белой пены. Днем Тесси не позволяла себе думать о таких вещах, поэтому они посещали ее ночью. Может, во всем была ее вина? Может, она должна была воспротивиться Мильтону, когда тот пожелал подчинить природу своей воле? Неужто на самом деле существовал Бог, наказывавший людей на Земле? Эти предрассудки Старого Света были изгнаны из сознания моей матери, и тем не менее в ее снах они продолжали действовать. И я, лежа на соседней кровати, наблюдал за игрой этих темных сил на ее спящем лице.
САМООСОЗНАНИЕ ПО ВЕБСТЕРУ
Каждую ночь я вертелся с боку на бок будучи не в состоянии заснуть, чувствуя себя принцессой на горошине. Иногда я просыпался с ощущением, что на меня направлен софит. И тогда мне казалось, что мое эфирное тело где-то под потолком беседует с ангелами. Но стоило мне открыть глаза, и из них начинали струиться слезы. И тем не менее я продолжал слышать затухающий перезвон серебряных колокольчиков. Из глубины моего нутра поднимались какие-то важные сведения. Они уже были у меня на кончике языка, но озвучить их так и не удавалось. Одно было неоспоримо: все это каким-то образом было связано с Объектом. Я лежал, размышляя о ней и пытаясь представить, как она, я чах и горевал.
Я вспоминал Детройт с его пустыми стоянками, заросшими бледной травой Осириса, с металлическим отблеском реки и мертвыми карпами, плывущими по ней со вздувшимися животами. Я вспоминал рыбаков, стоящих на бетонных причалах с ведрами наживки и слушающих по радио очередной бейсбольный матч. Считается, что травмы, полученные в детстве, остаются на всю жизнь, тормозя развитие человека. Именно это и произошло со мной в клинике. Я вижу прямую связь между девочкой, которая лежала свернувшись калачиком под гостиничным одеялом, и тем человеком, который пишет сейчас эти строки. Она была вынуждена проживать мифическую жизнь в реальном мире, а я теперь обязан рассказать об этом. В четырнадцать лет у меня еще не было таких возможностей, я мало что знал и еще не был на Анатолийской горе, которую греки называют Олимпом, а турки Улудагом — так же, как один из своих слабоалкогольных напитков. Я тогда еще не понимал, что жизнь направлена не в будущее, а в прошлое, заставляя человека двигаться в сторону детства, в тот период времени, когда он еще не родился, пока он не достигает единения с усопшими. Человек стареет, начинает страдать одышкой и тем самым перемещается в тело своего отца. Потом остается только шажок до деда, и не успеваешь оглянуться, как ты уже путешествуешь во времени. В этой жизни мы растем вспять. Седовласые туристы на итальянских экскурсионных автобусах всегда могут что-нибудь рассказать об этрусках.
Люсу потребовалось две недели, чтобы вынести окончательный вердикт относительно меня, и он назначил встречу с моими родителями на понедельник.
Мильтон в течение всего этого времени занимался разъездами, инспектируя свои торговые точки, и лишь в пятницу — накануне встречи — прилетел в Нью-Йорк. Преследуемые тревожными предчувствиями, мы провели выходные тупо осматривая достопримечательности. В понедельник утром родители высадили меня у Нью-йоркской публичной библиотеки и отправились к доктору Люсу.
В то утро мой отец одевался с особой тщательностью. Внешне он был спокоен, но его обуревало непривычное чувство ужаса, поэтому он решил принять самый внушительный вид, нацепив на свое плоское тело черный костюм в узкую полоску, повязав галстук «Графиня Мара» и надев свои «счастливые» запонки с греческими масками. Как и наш ночник в форме Акрополя, запонки были куплены в лавке сувениров в греческом квартале. Мильтон надевал их всякий раз, когда ему предстояла встреча с представителями банка или аудиторами из Службы внутренних доходов. Однако в то утро надеть их оказалось не так-то легко, потому что у него тряслись руки. И он раздраженно попросил Тесси, чтобы она помогла ему.
— В чем дело? — нежно спросила она.
— Неужели ты не можешь застегнуть мне запонки? — рявкнул Мильтон и, отвернувшись, протянул руки, смущенный собственной беспомощностью.
Тесси безмолвно вставила запонки — с трагической маской на один рукав и с комической — на другой. И когда мы вышли из гостиницы, они засверкали в лучах утреннего солнца, так что под воздействием их двоякости все последующее приобрело резко контрастные тона. Когда родители высаживали меня у библиотеки, лицо Мильтона являло собой поистине трагическую маску. За время своего отсутствия он снова начал представлять меня так, как я выглядел за год до этого. И теперь он опять был вынужден смотреть на то, чем я стал. Он видел мои неловкие движения, когда я поднимался по лестнице в библиотеку, и размах моих плеч под розовой рубашкой. Наблюдая за мной из окна такси, Мильтон нос к носу столкнулся с самой сутью трагедии, которая заключается в предопределенности и неизбежности всего еще до рождения человека, с тем, что невозможно изменить, сколько бы он ни старался. И Тесси, привыкшая видеть мир глазами своего мужа, тоже поняла, что мое положение все больше усугубляется. Сердца их преисполнились болью, они ощутили, как тяжело иметь детей и какое немыслимое страдание, несмотря на всепоглощающую любовь, приносит с собой их появление на свет.
