Каков вопрос – таков ответ; если бы мы не располагали независимыми источниками знаний о Башмете и Березовском, мы решили бы, что разницы между ними практически никакой. «Сегодня, к сожалению, в России властвуют не музы, а… как это называется?., золотой телец». Кто это говорит? Который Абрамыч не знает, как «это» называется и тоскует о музах? Юрий? Ан нет, Борис. Еще можно подумать, что задача журнала – с пристрастием «отслеживать» и допрашивать богатых Абрамычей. «Национальности я никогда не стеснялся, хотя некоторое чувство неловкости все же присутствовало, и я долго был не Абрамовичем, а Аркадьевичем». А это кто говорит? А это уже служитель муз. Удовлетворились? Никак нет. «Борис Абрамович, вам отчество никогда в жизни не мешало?» – не отлипает журнал, как будто сам не знает. Оба Абрамыча достойно справились с трудным ответом; интересно, какая по счету личность даст в лоб приставучему интервьюеру с криком: «Раньше не мешало, а сейчас мешает!!!»
Конечно, внимание уделяется и личностям попроще, из тех, что перечисляются чохом, в подбор. Вот Максим: усмехается, а «веселого, в общем-то, мало»; что такое? – пришлось продать джип «Чероки», чтобы жена Мария создала свой бизнес. С бизнесом жена управилась и теперь хочет подарить мужу «ярко-красный „Порше-911“ – автомобиль голливудских звезд и спортивных знаменитостей», но о джипе все равно грустит. Да, жалко супругов. Но репортаж рождает теплые чувства: не только шахтеры испытывают трудности. Вот Владимир Молчанов с гневом обрушивается на тех неизвестных, что оценивают его в y.e. Сам он, правда, охотно оценивает жизнь своих друзей в этих «неприличных» и «ненавистных» единицах, с подробностями: что друзья украли, куда вложили, как ушли «от бабушки» и «от дедушки». «Мне было хорошо с моими y.e.», – мечтательно вспоминает автор, но тут же спохватывается и кого-то когтит и клеймит: «мелкие души, меряющие все на свете лишь одной мерой – y.e.». Ну скажи, скажи, чего уж там: жил я отлично, по сусеку не скреб, чего и вам желаю. Это же журнал, а не Страшный Суд. Нет, суров как Савонарола: «среди самых моих близких друзей богатых не было»… Господи, Боже святый, какая скука! Зевота челюсти ломит. Все-то, все они сухой корочкой питались, все были несчастненькие, утнетенненькие, но образованненькие, возвышенно-интеллигентненькие. В жизни ценили одно: потертые семейные реликвии. Денег этих, проклятых, никто и не хотел, все Ахматову читали и тем жили. Светло и чисто. Блажен, кто верует.
Не все, однако, заврались: отрадным контрастом прибедняющимся, юродивым богачам служит история Звет Ле Юр, – она же Светлана Кобец, – киевской красавицы, ставшей на короткое время французской моделью, а потом, волею судеб, павшей до загорского приемника-распределителя для бомжей. Светлана – едва ли не единственная личность на два номера журнала – не придуривается: в Париже ей жилось хорошо, в загорском бомжатнике – плохо. Спасибо ей: не стоя ни в одну недоступную нам кассу, не дребезжа мимо нас на стареньком «мерсе», она возвращает жизни ее истинный, удивительный и горестный, драматический масштаб. А значит, не все потеряно и для журнала – читать мы вас будем, только не держите нас за дураков.
ноябрь 1998 года
Всего один раз я была в настоящей минималистской квартире, и все-то там было прекрасно: и чистые линии стен и проемов, и светлячковые козявочки лампочек, и молочно-туманные диваны в молочно-туманных объемах (комнат не было), и общее ощущение пустоты, простора, прохлады, покоя и еще многих понятий на букву «п». Как будто пришли и гигантским вантузом откачали все, что можно, до полного предметного вакуума: вот-вот самозародятся виртуальные частицы. Пейзаж портили только две вещи: непоправимый вид из окна (его завесили как могли, хотя помочь тут могла бы только водородная бомба) и сами хозяева. То есть муж был ничего (не сам по себе, а в плане дизайна): он был худой, весь в черном, в обливку, а голову побрил до сизо-седого подшерстка, перекликавшегося с тусклым металлом дверных ручек (особое итальянское травление, около 150 долларов за штуку). Плохо дело было с хозяйкой: немолодая, одышливая, с красным лицом, в цилиндрических очках, кудлатая и широкозадая, бедная женщина оскорбляла взор каждый раз, что переходила с места на место. Все время казалось, что вот сейчас распахнется дверь, ворвется дизайнер этого дорогого, выверенного пространства, не выдержит и закричит: «А это еще что такое?!» – и вышвырнет инородный объект пинком за дверь. Фокус был в том, что квартира была построена и очищена от бытия именно на деньги хозяйки, муж пострижен и одет тоже, очевидно, по ее чертежам, и вообще она, как дама богатая и творческая, нарисовала себе мир так, как хотела, и отстаньте все от нее.
Интересно, что я знала ее и раньше, до ремонта, но никогда не замечала, как она некрасива. Впрочем, отразившись в зеркале убийственно элегантной ванной, я подивилась и своему собственному, внезапно обрушившемуся на меня уродству. Выходила из дома – вроде было терпимо, а часу не прошло – и, пожалуйте, – гамадрил.
Нет, нет, вон отсюда, прочь и долой, пока мы во плоти – минимализм не для нас. На том свете – сколько угодно, я первая – за; на том свете, где молочно-туманное перетекает в туманно-молочное, где нет тяжелого дыхания любви или ярости, где не давят воспоминания, где не валяются любимые ободранные предметы, где нет деревянных рамочек с дорогими, никогда не отличавшимися красотой лицами, где не охают варикозные бабушки, превратившиеся в струящихся сильфид («Куда я иду?» – спросила Русалочка. – «К Дочерям Воздуха!» – отозвались голоса), – на том свете я обеими руками, которых уже не будет, за минимализм. Здесь же, по эту сторону материи, частью коей я пока худо-бедно являюсь, я не хочу пустоты. Я хочу насытить глаза хламом, тряпьем, мебельным целлюлитом, отеками и припухлостями, я хочу развалиться, навалиться и привалиться, а ноги завернуть винтом вокруг ножек стула; руками я хочу дергать и перебирать какую-нибудь бахрому, я хочу, чтобы ненужные вещи, купленные просто так на барахолках мира, были свалены на какой-нибудь стол или комод и мирно на нем уживались; я хочу, чтобы лампочки перегорали, обивка пачкалась, розы засыхали, а на стеклах зимой вырастали перистые морозные узоры. И между рам чтоб лежала муха.
Минимализм труслив: он боится живых и кривых вещей, он неспособен примирить между собой предметы разных стилей, и потому выбрасывает их. Минимализм совершенен, и человеку, существу несовершенному, в нем неловко: по-хорошему, надо бы иметь, скажем, только одну ногу, гибкую, металлическую, а у человека их две. Надо, скажем, иметь маленькую стеклянную голову, а у человека на шее вон что. Кожа, например, должна быть из новых высокотехнологичных материалов… эх!
Лунный пейзаж, внутренность дзэнского храма, арктическое безмолвие прекрасны, но они не для меня. Отойду в сторонку и на колченогом табурете, расстелив газету, крупными кусками нарежу себе к ужину диспетчерской, троллейбусной колбаски.
(для журнала «Architectural Digest», 2002 год)
Кухня в гостиной – квартира без прислуги. Это не поговорка и не народная примета, а печальный факт, который осознаешь только тогда, когда, сломав все возможные перегородки, расчищаешь пространство так, как всегда хотела, – чтобы без этих клетушек, – и, вдоволь налюбовавшись новыми ракурсами и нагулявшись по паркетным полянам, вдруг понимаешь, что либо ты, либо она.
Вот она приходит с дождя, в плохом желтом пальто. Ее сразу жалко, тем более что ее мужа недавно избили ни за что ни про что на загородной платформе, сынок служит на подводной лодке в холодных морях и неохотно пишет письма, а дочушка воспитывает ребенка без мужа. Все это она рассказала в подробностях, когда нанималась, и ее уже тогда было жалко, а теперь она в этом пальто, и надо бы отдать ей свое старое, которое без сносу, но надоело. Отдаешь пальто, отдаешь крепкие немодные юбки из чемодана и уж заодно акриловые кофточки эпохи гумпомощи 1992 года, которые никто никогда не носил, потому что это носить невозможно. Все, я пропала, теперь Надежда Терентьевна благодарна мне по гроб жизни и выражает эту благодарность как умеет: громко, фальшиво оживленно комментируя протекающую жизнь. Телевизор, естественно, включен: я пыталась отвлечь ее внимание от себя. На Камчатке, говорит телевизор, штормовое предупреждение.
«Ну?! Это что же делается?! Предупреждение! А? Это что же такое?! Что же это с погодой-то! Как же там люди?» – взывает Надежда Терентьевна. Я отрываюсь от компьютера и изображаю понимание и сочувствие половиной лица. Курс доллара, говорит телевизор, – тридцать один рубль с копейками. «Это вот он растет и растет! Растет и растет! Что же будет-то?!» – повысив голос, пытается угадать и угодить прислуга, хотя с ней ничего плохого не будет: нет у нее долларов, а я ей покорно и трусливо плачу столько, сколько она скажет. Тони Блэр, магазин «Снежная королева», Кармадонское ущелье, где был – пиво пил, – на все она отзывается. Режет лук – рассказывает, что она чувствует. Впрочем, я чувствую то же самое – кухня-то в гостиной.
