— Представляю, в каком восторге был Хрущев от такого зрелища.
— Вряд ли. Скорее всего, они с матросами попрятались по каютам.
Странное место Крым. Ни сочной травы, ни нежной листвы, ни запаха цветов. Пыльная каменистая земля, колючие кусты, крутые склоны. Гулять нельзя, можно только карабкаться. Плавать в диком месте тоже нельзя, водоросли цепляются, опутывают руки-ноги. Сколько же нужно пота, чтоб полить этот выжженный ад и вырастить из него райский сад?
— Здравствуйте, Елена Яковлевна!
— Уже вернулись? Надо же, как быстро время летит. Ну, как там на юге? Что-то ты мало загорела.
— Для того чтобы загореть, нужно целыми днями валяться на пляже. А мы с мамой путешествовали. Вы даже не представляете, какую красоту там создали люди на голых камнях. В одном ботаническом саду можно месяц гулять — и то все не пересмотришь.
— Ну-ну. И этот мамин новый хахаль тоже путешествовал с вами?
— Нет, Анатолий Петрович не ездил по Крыму.
— А он ничего, видать, самостоятельный мужчина. Я и Ксении сказала. Только тебе-то он не отец, а дядя чужой.
— Никто и не утверждает, что он мой отец.
— Родного отца забывать не следоват. Какой бы он ни был, а все отец. Я и Ксении сказала.
— Никто и не забывает.
— Ну-ну. Мать твоя, конечно, тоже женщина видная — враз себе мужчину нашла, но отец и есть отец — он завсегда один. А особливо такой: не кичится, что артист: как куда едет, так завсегда мне и Ксении подарочек.
— Я же говорю, что не забываю отца. Я к нему в августе в Москву поеду.
— А мать не заревнует?
— Конечно, нет.
— Ну-ну, и правильно. Ей надо личную жизнь обустраивать, а ты только помеха. Послушалась бы моих слов, была б промеж них, как ласковый теленок, — и того и другого бы сосала. Тот подкинет, эта — вот бедной девке и приданое. Да и Ксения говорит…
Наплевать, что Ксения говорит. И вообще, что чужие люди говорят. Если бы на одну чашу весов положили Крым и Москву, а на другую нашу семью, то семья бы запросто перетянула. Но только не ценой несчастья тех, кто сидит в одной чаше. Так я не согласна.
Что же нужно, чтобы близкие люди были счастливы друг с другом? Почему Ксения и Елена Яковлевна уживаются с такими жуткими мужьями, а мои папа с мамой не могут быть друг с другом? Может, это из-за меня или из-за дома, или из-за бабушки? А вдруг дело в Ленинграде — такой уж это несчастливый город? Ладно, поедем в Москву, поглядим что там и как.
Интересно, снится мне, что я уже в Москве? Нет, пожалуй, наоборот: я действительно в Москве, но никак не могу заснуть. Перед глазами стоят высотные дома и подпирают веки, не дают им сомкнуться. До чего же здесь все громадное, даже автомобили — и те кажутся в два раза больше ленинградских. А уж если из подворотни выйдет кошка, то прямо овчарка. Парадокс: снаружи все преувеличенное, а внутри — все преуменьшенное. Например, живем мы почти на улице Горького, но в крохотном дворике, а комнатка так и вовсе малюсенькая. Такой в Ленинграде ни у кого нет. Правда, папа как-то вмещается. И даже книг накупил от пола до спинки дивана.
Он вообще чувствует себя в Москве, как рыба в воде. Если в Ленинграде он успевал за день обегать десять мест, то здесь двадцать. Если в Ленинграде он руководил одной студией, то здесь тремя.
А ведь приспособиться к Москве вовсе не просто. На юге было просто: за койку плати столько-то, за груши на рынке — столько-то, за утюг хозяйке — столько-то. Здесь не так. Вот мы идем с папой обедать — не куда-нибудь, а в ресторан «Пекин». Да-да, прямо в высотное здание рядом с «Современником». Роскошный вестибюль, гардеробщики, портье, направо — зал с накрахмаленными скатертями, салфетки пирамидкой, хрусталь. Пойдет туда нормальный человек? Нет. А ты иди. Сделай вид, что ты всю жизнь сюда ходишь, и поверни НАЛЕВО. Дальше вверх по ковровой лестнице на четвертый этаж. И, пожалуйста: никаких тебе жареных собак, тухлых яиц и ласточкиных гнезд — обыкновенная столовая самообслуживания. Полпорции рассольника и блинчики с мясом.
— Запеканку еще будешь?
— Угу.
— Тогда давай одну на двоих, а кофе выпьем в каком-нибудь шикарном месте.
Обыкновенная Москва. Или вот журналы. В Ленинграде как? Газетный киоск. Очередь в полквартала. Что достанется, то и берешь. А здесь? Гостиница для иностранцев. Холл отделан деревом и медью. Главное — не поддаться панике и не сбежать от полированной роскоши. Папа с видом американской кинозвезды подходит к киоску и покупает все иностранные журналы по кино и театру. Уф! Можно сматываться? Ничуть не бывало. Идешь по коридору, утопая в ковре, поворачиваешь направо. Здесь опытные москвичи пьют черный кофе. Едят взбитые сливки и пиро-ожные.
— Не озирайся, как провинциалка. Держись за столом спокойно с самым естественным видом.
Папе хорошо говорить, а если пирожное с ложки плюхается в кофе, а кофе обжигает колени?
— Не сутулься. Горб вырастет.
Ага, горб — потому что Москва за шиворот выволакивает неумех из мягкого кожаного кресла и вышвыривает за дверь.
Бамс! Дверь захлопнулась! И чтоб открыть ее надо знать петушиное слово.
— Не копайся, голуба, нам надо вечером успеть на «Голого короля».
В Ленинграде билеты в Горьковский или Акимовский театры достать легко. Стоишь за месяц до начала спектакля пять-шесть часов в очереди и — пожалуйста. Культурное мероприятие. А здесь тебя посылают в «Современник» или на «Таганку» и велят ловить «лишний билетик».
Ка— ак же, поймаешь его! Тут такие акулы охотятся, что того и гляди слопают вместе с «билетиком», если его подадут, как милостыню.
— Что, мартышка, опять не повезло? Ладно, пошли.
Папа идет к администраторше шушукается с ней, сует «подарочек», и мы проходим по контрамарке. Со стороны выглядит проще простого. Но когда папа дал мне огромную шоколадку и велел самой без него пройти на Любимовский спектакль, тогда я и поняла, что для того, чтобы жить в Москве, нужны какие-то другие качества. Контрамарку мне, как ни странно, дали. Но шоколад так и остался в руке. Во время спектакля он размяк и потек по платью. Стихи Вознесенского никак не могли пробиться сквозь мучительные размышления: что приличнее — подбросить ее, как дохлую крысу, под чье-нибудь сидение или сожрать, окончательно перемазавшись?
Но как же папины студийцы? Они-то даже не ленинградцы? Их, бог знает, из каких ансамблей понабрали, чтобы за год подготовить для фестиваля в Хельсинки.
— Голуба, тебе два партийных поручения. Я подобрал Галине английскую песенку — чай, заграницу поедет, если отборочные пройдет. Я ей поставлю нехитрый танец к ней, а ты, будь добра, отработай с ней произношение. А то она как рот откроет, так пол Европы животы надорвет.
— А второе поручение?
— Ты когда-нибудь слышала, как моя Нелля классику поет?
— Нет.
— Бог этой пигалице дал настоящий талант. А она его гробит на дешевую эстраду. Так вот, властью, данной мне как педагогу, я велел ей поступать в институт Гнесиных и учиться.
— И что я должна сделать?
— Подготовь ее по русскому, английскому и литературе к экзаменам в институт.
Ого! Хельсинки-то — это даже не Москва, а оперный институт — не ЛГУ! Почему же обе они не чувствуют себя провинциальными дурами? Как я. Ну, ладно с английской песенкой — это легко. Но как я подготовлю в институт?
— Галина, отложите косметичку и повторяйте за мной. На th кончик языка высовывается сквозь зубы.
— Вот еще! Язык на фестивале показывать. Нравится мой костюм?
— Да, очень современный.
— То-то, все деньги на тряпки ухлопываю. Но без этого артисту нельзя. Вот думаешь, почему в Москве столько красивых девиц?
— Почему?
— Потому что их свозят сюда отовсюду. Одно слово — столица!
— В столице, наверно, трудно жить?
— Чего трудно? Только в столице и жить можно. Эх, мне б только один этот год потерпеть, не скурвиться! Но чувствую, не дотяну до фестиваля. Либо на зимних отборочных, либо на весенних вылечу. Если б у меня хоть голос, как у этой чучмечки, был…
— Какой чучмечки? Нели?
— Да какая она Неля, у нее настоящее имечко такое — язык сломаешь И чего ей в Хельсинки переться? Ей твой батя сказал: поступай в институт, в опере пой. Так нет, надо у людей последний шанец выбить.
— Давайте заниматься. Мне папа велел отработать произношение.
— Батька твой молодец, умеет крутиться. Ставит нам каждую песню как отдельный номер. Боюсь только, что ничего из этой фигни не выйдет. Слушай, хочешь, я тебе комбинацию немецкую подарю? Почти новая. Дедероновая, с кружавчиками. Ты как, белье обожаешь? Нет? Глупышка еще. А я так до белья сама не своя.
— Давайте еще раз первый куплет повторим.
— А на Нельку ты зря время тратишь. Не сдаст она в институт, а если и сдаст, учиться все равно не будет. Скурвится. Кто выездных денег хоть раз попробовал, ни за что институтскую сухомятку жрать не станет.
— Папа сказал, что она очень способная.
