— Знаешь, кто ты у меня? Просто поросенок. Посмотри, какие грязные у тебя уши, а здесь на шее… Воображаю, в каком виде ты явился бы нынче в школу, если б не я. Что это с тобой сегодня? Ты такой смирный, послушный, не кричишь, не вырываешься…
И вдруг всплеск и великое молчание в облике чудовища с огромным длинным хвостом.
Есть еще один моющий, на нижнем этаже, шестом. Стоя на коленях, он оттирает продолговатое пятно. Сверху самого человека не видно, только его руки, которые яростно круговыми движениями трут и трут. Включен транзистор, сквозь треск и свист прорывается джазовая музыка. И длинное темное пятно, по цвету напоминающее кровь. Но вот руки исчезают; бросив тряпку, он появляется у окна, молодой, лет тридцати, крепкий, здоровый, спортивный, с усиками даже. Оглядывается, закуривает, улыбается, есть ли кто спокойнее его? Ровным счетом ничего не случилось. Респектабельный, безупречный дом. Он курит медленными затяжками, а чего ему, собственно, торопиться? Бросает окурок, отходит от окна, а маленький горящий уголек, описав замысловатую траекторию, падает и растворяется в полутьме мрачных расщелин. И снова в меркнущем свете эти руки яростно трут и трут, а пятно все чернеет, удлиняется, расползается, победоносно растет под звуки танца, сёрфа, самбы из того далекого мира, куда ему нет больше возврата.
На пятом этаже, последнем, который просматривается отсюда, тоже был человек. Я не хочу сказать, что он действительно существовал: он был. Мертвящий свет двора угасал и удалялся, как дряхлый официант, проводивший последнего клиента. Глядя сверху вниз, я видел его в положении почти вертикальном. Он стоял, неподвижный, потерянный, потерпевший кораблекрушение неудачник, среди враждебного, угрюмого моря, необозримо простиравшегося вокруг. Я видел слегка ссутулившиеся плечи, макушку, редкие седые волосы. Он стоял как по стойке «смирно». Перед кем?
Я смотрел, смотрел на него и вдруг по характерной линии затылка узнал его. Ну конечно, он, старый приятель! Столько лет вместе, те же мысли, желания, развлечения, разочарования. На вид он неказист, но я был так к нему привязан. И вот теперь он стоял перед зеркалом, прямой и сгорбленный, гордый и поверженный, хозяин и раб, откуда взялась горькая складка в уголке глаза?
И почему так неподвижно? Что с ним? Что-то припомнилось? Застарелая унизительная рана, которая время от времени открывается и кровоточит? Угрызения совести? Мысль о том, что вся жизнь была ошибкой? Потерянные друзья? Сожаление?
О чем ему жалеть? О молодости, что прошла так внезапно? Да что она ему дала, кроме горя и разочарований? Плевать ему на молодость, он смеется над ней, ха-ха! Теперь, можно сказать, все его желания исполнились. Нет, сразу же оговорюсь. Не то чтобы все, а так, кое-какие. Впрочем, если подумать хорошенько, ничего не сбылось.
И тут я его окликнул, высунувшись из окна. Привет, сказал я, ведь мы были друзьями. Он даже не обернулся, только рукой махнул, как бы говоря: проходите, проходите. Тогда прощай. Серый костюм, во внутреннем кармане пиджака авторучка и карандаш, на затылке такая знакомая выемка. Надо было видеть его. Еще старается держаться прямо, руки в боки, болван! Даже улыбался. Это был я.
И тут, к моему удивлению, распахнулось окно на нижнем этаже. Огромное, залитое неоновым светом помещение, конца которому не видно, битком набито людьми. По крайней мере эти не останутся одни, подумал я.
Там был прием, концерт, коктейль, конференция, ассамблея, митинг. Зал и без того был переполнен, а народ все прибывал — толчея невообразимая.
Я заметил, что и я там был, спустился с верхнего этажа. Многих узнавал, товарищей по работе, коллег, с которыми мы годами живем и работаем бок о бок, но не знаем их и никогда не узнаем, соседей, что спят за стеной в полуметре от нас, так что даже дыхание слышно, но мы не знаем их и никогда не узнаем, там были доктор, бакалейщик, хозяин гаража, киоскер, портье, официант, люди, с которыми мы ежедневно, на протяжении десятилетий, встречаемся, разговариваем, но не знаем и никогда не узнаем, кто они. Сейчас все были плотно спрессованы, зажаты в толпе и глядели друг другу в глаза, не узнавая.
Поэтому, когда пианист заиграл «Аппассионату», когда ведущий произнес «итак», когда официант подал «мартини», все начали ловить ртом воздух, словно выброшенные на песок рыбы, должно быть умоляя о глоточке той странной, ужасающе безвкусной субстанции, которая именуется любовью и состраданием. Но никто не мог освободиться, вырваться из железных тисков, сжимающих его с самого рождения, из этой идиотской, безжалостной скорлупы жизни.
VI. ENTRÜMPELUNG
В столице Ада тоже бывают праздники, и тогда народ ликует. Одно из самых больших торжеств приходится на середину мая и называется Entrümpelung. Обычай, скорее всего, немецкий и означает освобождение, всеобщее очищение. Каждый год пятнадцатого мая здесь принято отделываться от старого хлама, упрятывая его в чулан или выбрасывая прямо на тротуары. Жители Ада освобождаются от всего сломанного, рваного, поношенного, ставшего ненужным, надоевшего. Это настоящий праздник молодости, возрождения надежд, ах!
Однажды утром я спал в своей квартирке, куда поселила меня госпожа Вельзевул, эта ужасная особа, с которой я столкнулся в день своего прибытия. Разбудил меня грохот передвигаемой, перетаскиваемой куда-то мебели. Шум, беготня, суматоха. Примерно полчаса я терпел. Потом взглянул на будильник: без четверти семь. Набросил халат и вышел посмотреть, что происходит. Кричат, перекликаются. Мне показалось, весь дом уже на ногах.
Я поднялся на один лестничный марш: шум доносился именно оттуда. На площадке увидел старушку, лет семидесяти, тоже в халате, но очень опрятную, свежую, прекрасно причесанную.
— Что случилось?
— Разве вы не знаете? Через три дня великий праздник весны, — улыбаясь объяснила она.
— Какой праздник?
— Entrümpelung. Мы выбрасываем на улицу все ненужное, отслужившее свой век. Мебель, книги, безделушки, бумагу, разбитую посуду. Собираются огромные кучи барахла, приезжает муниципальный фургон и все увозит.
Очень любезная, вежливая, моложавая, несмотря на морщины, дама охотно изложила мне все это с милой улыбкой.
— А вы не обратили внимание на стариков? — вдруг спросила она.
— Каких стариков?
— Всех без исключения. В эти дни они особенно любезны, терпеливы, предупредительны, услужливы. И знаете почему?
Я молчал.
— В день очищения, — объяснила она, — семьи имеют право, даже обязаны, уничтожить все ненужное. Поэтому стариков выбрасывают вместе с нечистотами, рухлядью и разным ломом.
— Простите, синьора, а вы не боитесь?..
— Ах, какой вы еще ребенок! — воскликнула она. — Я боюсь? Чего? Быть вышвырнутой на свалку? Какая прелесть!
Она задорно рассмеялась и открыла дверь с табличкой «Калинен».
— Федра! Джанни! Подите сюда, пожалуйста.
Из полутемной прихожей показались он и она, Джанни и Федра.
— Господин Буццати, — представила меня старая дама. — Мой племянник Джанни Калинен и его жена Федра. — Потом перевела дух. — Ты только послушай, Джанни, какая прелесть, нет, в самом деле, это восхитительно! Ты знаешь, о чем меня спросил этот господин?
Джанни едва взглянул на нее.
— Он спросил, не боюсь ли я предстоящего праздника. Не боюсь ли я быть… быть… Это просто очаровательно, ты не находишь?
Джанни и Федра улыбались, с нежностью и любовью глядя на старушку. Теперь смеялись и они, смеялись над безумием и абсурдностью подобной мысли. Чтобы им, Джанни и Федре, пришло в голову избавиться от горячо любимой, несравненной тети Тусси, которой они стольким обязаны?!
Ночью с четырнадцатого на пятнадцатое поднялся невообразимый шум. Скрежетали тормоза грузовиков, с грохотом падали вещи, хлопали дверьми, что-то трещало. Когда я вышел утром на улицу, мне показалось, что за ночь выросли баррикады. Около каждого дома, прямо на тротуаре, горы всякой рухляди. Старая ссохшаяся мебель, ржавые радиаторы, печки, вешалки, старинные литографии, рваные меховые шубы, жалкие наши спутники, выброшенные на берег прибоем отшумевших дней, вышедшая из моды лампа, старые лыжи, ваза с отбитым горлышком, пустая клетка, никем никогда не прочитанные книги, выцветший национальный флаг, ночные горшки, мешок сгнившей картошки, мешок с опилками, мешок забытой поэзии!
Я стоял перед внушительной грудой шкафов, стульев, комодов с проломленными днищами, допотопных велосипедов, немыслимого тряпья и рванья, которому нет названия, среди гнили, дохлых кошек, треснутых унитазов, перед невообразимыми жалкими отбросами нашего многолетнего долготерпеливого общежития, домашнего скарба, одежды, белья, в том числе и самого интимного, до бесстыдства заношенного. Я взглянул наверх, на громадный мрачный фаланстер, преградивший путь свету, с тысячами мутных окон, и вдруг увидел движущийся мешок. Из мешка доносился приглушенный, хриплый, смиренный стон.
