— Послушают! — возражала ему Казакова, нетерпеливо топая ногой.— Еще как послушают! Конечно, если мы все наберем воды в рот...
— Веру Николаевну не послушали!..
— Она одна, а мы...
— Она — парторг, а мы что?..
— Вообще-то, ребята, ведь там будет секретарь райкома партии...
— Ну и что? Ему Карпухин так мозги замутил...
— Да погодите же вы! — надрывался парень в черной косоворотке, похожий на молодого Горького, Мишка помнил его по вечерам у Майи,— Дайте сказать слово!..
Мишка с тоской убедился, что Клима среди ребят нет. Значит, он еще не возвратился домой и не прочитал записки, которую оставили ему они с Майей. Мишке вспомнилось лицо Клима, каким, он видел его в последний раз, у выхода из райкома, и ему сделалось страшно.
Он потянул Майю за рукав, и о в ту же минуту на одном из окон приземистого домика, возле которого они стояли, лязгнул наружный ставень, из распахнувшегося черного провала задребезжал старушечий голос:
— Антихристы окаянные! Долго вы еще галдеть будете?.. Вот я сейчас милицию кликну...
Мишка подошел к окну, притворил ставень и припёр его спиной. Изнутри раздались, истошные вопли, ставень содрогался от ожесточенных ударов, но Мишка невозмутимо продолжал стоять у обезвреженной амбразуры.
Только теперь их увидели.
— Заместитель Бугрова пришел!
— А Клим?..
— Где Клим?..
На Мишку надвинулись, окружили.
— Нет Клима,—выпалил Мишка.— Пропал Клим.
— Как пропал?..
— Да как же,— вступилась Майя.— Мы искали, везде искали, просто не знали, где больше искать!
Плотная, давящая тишина охватила толпу ребят. Все стояли, пряча глаза друг от друга, но Мишке казалось, все смотрят на него с упреком, укором, негодованием. Весь день глушил он в себе смутную тревогу, и вдруг сейчас, когда все подумали о том же самом, его голову обожгло морозом, и он почувствовал, что не должен был, не должен оставлять Клима одного!..
Все тело его набрякло какой-то странной свинцовой пустотой.
Приглушенные голоса заплескались вокруг, набегая друг на друга, как мелкие волны с белыми гребешками пены, предвещающей бурю. Волны катились и опадали, и снова поднимались, и в их беспокойном лоне Мишке чудилось деревянное, мертвое лицо Клима.
Но неужели же Игорь прав?..
— Эх, вы! — крикнул он с отчаянием человека, которого неудержимо затягивает в омут, и вот, в последний раз, он вынырнул, чтобы судорожно глотнуть воздуху:— Эх, вы! Торгуетесь тут, значит? Выступать или нет?.. Клим не торговался! Он за свою шкуру никогда не дрожал! А вы?.. Даже сейчас — только про себя, только за себя!..
Стекла его очков фантастически блестели, отражая свет уличного фонаря.
— Эх, вы, люди! Ну чего вы боитесь? Что, на земле советской власти, что ли, нет? А? Партии нет? Сталина нет? Как будто один Митрофан, да Никонова, да Карпухин!.. Чепуха это! Конечно, одного Лешку или меня кто слушать станет? А если все вместе, всем народом — понимаете, что тогда будет? Тогда пусть попробуют не послушать! Пусть попробуют!..
Мишка неожиданно почувствовал, что нашел самые правильные, самые нужные сейчас слова. Его слушали, слушали! Его, Мишку! Он и ребята слились в единый организм, и он был его сердцем, от него ветвилась густая сеть капилляров, и он гнал, гнал по этим капиллярам свою силу, свою веру, свой гнев!
— Я тоже говорю — пусть попробуют! — ввернул Игонин.— Если все — всем ничего не будет!
Мишка не расслышал в общем рокоте его реплики, но Майя посмотрела на Саньку в упор:
— А если будет? Тогда что?
Лешка Мамыкин крикнул:
— Теперь к Бугрову, братва!..
Но прежде, чем они двинулись к Бугрову, произошло небольшое событие, которое, несмотря на самый неподходящий момент, всех рассмешило.
Явился Михеев.
Он сразу погасил удивленные возгласы, объявив, что его прислал директор, Алексей Константинович. Он, Алексей Константинович, велел передать, чтобы ребята сейчас же разошлись, и не предпринимали ничего необдуманного...
— А мы все уже обдумали,— возразил Витька Лихачев,—Ты за нас не беспокойся!
— Мое дело маленькое,— строго сказал Михеев,— Но предупреждаю...— он оглядел ребят и наткнулся на Лапочкина.—Ты слышал, Лапочкин, что приказал директор? Иди домой!
— Не пойду,— сказал Лапочкин.— Я со всеми!
— Лапочкин! — повторил Михеев еще строже.— Ты ведь слышал!..
Лапочкин ощетинился:
— А чего ты ко мне прилип? Лапочкин, Лапочкин... А что Лапочкин, не человек, что ли?..
Никто никогда не видел, чтобы тишайший Лапочкин так разъярился. Грянул смех.
— Смотри же, Лапочкин,—сказал Михеев,— Как бы у тебя комсомольский билет не оказался лишним!
— А ты кто такой, чтобы мне указывать?.,
— Я комсорг! — сказал Михеев твердо.
— Кто комсорг? Ты — комсорг?..
Витька Лихачев крикнул:
— Стой, ребята! Давайте проголосуем и перевыберем комсорга!...
— А что нам голосовать? — сказал Ипатов.— Мы Михеева и не выбирали. Мы Бугрова выбирали. Что, забыли?..
Михеев больше ничего не сказал, круто повернулся и скрылся за углом.
...Они шли всей оравой, баламутя сонные ночные улицы. Впереди шагали Мишка, Мамыкин и Майя с Наташей Казаковой. Незаметно для остальных Майя легонько подтолкнула Мишку локтем в бок. Обернувшись, он увидел ее повеселевшие глаза. И ему стало тоже неожиданно и как-то горько-весело, может быть, оттого, что именно вот в таких скверных обстоятельствах ему впервые довелось быть довольным самим собой. Он улыбнулся Майе в ответ, но улыбка получилась бледной и неоконченной — Мишка снова подумал о Климе.
И все-таки им было весело, какая-то задорная, бесшабашная веселость овладела всей ватагой и потому, что все они были вместе, и потому, что вместе решились и начали свой поход... И даже когда они подошли к дому Бугрова и, заполнив коридорчик и лестницу, ждали, что скажут вошедшие в квартиру Клима Мишка и Майя, и потом, когда те появились и сообщили, что Клима еще нет — даже это не смутило ребят, особенно, когда кто-то вслух сообразил, что нет не только Клима, но и Киры. Значит, они вместе, значит, все в порядке и нужно только ждать...
Они ждали полчаса, может быть, час, но Клима все не было. Для Мишки время тянулось невыносимо медленно, и он несколько раз выходил на улицу, прислушивался и возвращался с досадливым вздохом:
— Нет никого...
Вместе с Лешкой Мамыкиным, у которого нашелся коробок спичек, они полезли на чердак, сопровождаемые шутливыми остротами. Может быть, эта мысль возникла у Мишки под влиянием тревожного беспокойства, все больше мучившего его, может быть — просто ему надоело бестолковое ожидание...
Их не было довольно долго, так что Лихачев предложил сходить за ними. Когда они вернулись, даже при свете тусклой коридорной лампочки было видно, как смертельно бледны их лица. У Мишки вся голова была в паутине, но он не замечал этого. Его губы дергались, пытаясь выговорить какое-то слово и рождая только невнятное шипение:
— К-к-к... Клим... з-застрелился,— наконец проговорил он, заикаясь.
23
Значит, вот как...
«Ты никогда не хотел видеть, какая я на самом деле»...
Но разве это была не ты — гордая чайка, мерцающий свет звезды, прозрачный ручей в березовой роще?...
Нет-нет, я знаю тебя лучше, чем ты сама! Это лишь смятение, отчаянье, это на одно мгновение — налетел ветер и согнул, чистую, нежную, тонкую...
Но разве... Разве человек живет годы, десятилетия?.. Так только кажется... Человек живет один день, один миг, а все остальное — ради того мига... Этот день, этот миг — завтра... Надо выстоять, не согнуться!..
Он шел по дорожке через садик, раскинувшийся перед входом в больницу. За годы войны садик запустили, часть деревьев повырубали, молодые посадки сломали, все заросло бурьяном, только несколько старых тополей и акаций вздымали вверх высокие зеленые кроны. Днем здесь гуляли больные в полосатых пижамах, родичи приносили сюда передачи в тощих кошелках... Но сейчас тут было пустынно и мертво.
Клим двигался медленной, усталой походкой, и единственное, что он испытывал, было чувство покоя. Обманчивого покоя, когда кажется, что все решено и обретена полная ясность. Он еще не знал, что его сердце лишь оглушено и отупело от боли, и еще все впереди — тоска с обвисшими крыльями, устойчивая горечь воспоминаний и жалкие, нищие надежды. Это было еще впереди. Теперь же, после встречи с Кирой, ощущалось только странное облегчение — и ничего больше.
Когда позади затрещали низкие кусты желтой акации и шелестнули чьи-то шаги— все в нем напряглось до предела и замерло.
Она!..
Он резко повернулся назад.
Перед ним стоял Шутов.
Шутов?..
Недоумение, досада, стыд — за то, что спокойствие оказалось только призраком — он ждал, он хотел, он верил: она вернется!
Едва поняв, кто перед ним, он отвернулся и быстро пошел прочь.
