Что было бы, что было бы – что-то было бы!
Но очевидно очевидное – круг вокруг тебя сужается, петля, как этот дурацкий спартаковский шарф на твоей шее, затягивается, счет идет уже на часы, а может быть, и на минуты, поэтому «не надо, не надо, не надо бежать!» – думал ты и бежал.
Добежав до Волхонки, не вполне понимая как, а главное, зачем здесь оказался, ты остановился, переводя дух, рассеянно и растерянно глядя на развернутое пространство огромной стройки на месте бассейна «Москва», куда в детстве и юности часто ходил с соседними мальчишками купаться. «Неужели в самом деле построят? – подумал ты с нехарактерным для себя раздражением и, вытирая со лба пот, сам себе с тем же чувством ответил: – Ну и построят, тебе-то что? Тебе какая разница?»
Последняя великая стройка России в уходящем тысячелетье, знаменующая собой второе крещение Руси, шумела, гудела, скрежетала, визжала и выла, и – била, била, била, неожиданно напомнив о твоем заходе в церковь, где ни с того ни с сего, можно сказать сдуру, поставил свечку – там тоже, помнится, било, било, и, чтобы не слышать всех этих звуков, ты вскочил в открытую дверь подошедшего к остановке троллейбуса.
В железном ящике этого наземного средства транспорта было душно, сыро, холодно и к тому же било током, а хотелось сесть где-нибудь в тишине, тепле, уюте и выпить чашку чая, чашку или стакан обычного горячего сладкого чая. Раньше это можно было сделать запросто, например, зайти вон в ту стекляшку, где была «Пирожковая» и продавались вкусные пирожки с мясом, продолговатые такие, по десять копеек, а еще там был бульон в больших белых чашках с золотым ободком.
Но сейчас тут не «Пирожковая», а ресторан… «Гуляй-поле»… «Стриптиз нон-стоп»…
Ты попытался себе это представить, не смог и усмехнулся: нельзя, невозможно, негде в Москве бедному беглому зэку выпить чашку, а лучше привычный стакан чая.
И вдруг понял, где ты это сделаешь, причем очень скоро, можно сказать сейчас! Перед твоим обрадованным взором проплывали высокие серые стены Ленинской библиотеки с застывшими задумчивыми фигурами наверху, и у каждой в руках была книга.
Как у тебя.
Торопливо сунув руку в карман куртки, ты нащупал картонный прямоугольник читательского билета – пропуск в рай для книгочея. Ну и что, что на другое имя, ну и пусть на другое имя, побуду некоторое время Сердобольским Андреем Юрьевичем. Или Илларионовичем?
Выхватив из кармана билет, ты убедился в Юрьевиче и удивился, при чем тут Илларионович? Илларионович – Кутузов… Выскочив на остановке из троллейбуса, ты спустился в тоннель и заторопился к библиотеке.
Веришь, на твоем лице, на роже сбежавшего из Бутырской тюрьмы заключенного блуждала в те минуты счастливая улыбка, какую легко представить, если бы беглый зэк направлялся в бордель, кабак или, на худой конец, в баню, но и тут, как говорится, кому арбуз, а кому свиной хрящик.
Там, в Ленинке, которая, чёрт бы ее побрал, как ни крути, все равно остается Ленинкой, можно не только чаю выпить, но и пойти в читальный зал, в котором давно – ох как давно! – не был!
И там все, все без исключения – настоящее, неизменное, правильное.
Не только дисциплинирующие, выковывающие осанку и характер дубовые стулья с прямыми спинками и жесткими сиденьями и зовущие к умственному труду, сработанные из того же дуба столы с розовым сукном, по которому в минуты раздумий так приятно провести ладонью, не только вдохновляющие на обретение знаний, напоминающие, что учение – свет, полезные для зрения зеленые лампы – там все, без исключения, правильное, даже воздух – ты вдруг понял смысл и значение скучноватого слова «правильное» – правильное само по себе, оно – исправляет неправильное, выпрямляет кривое, делает мутное прозрачным, а запутанное простым.
И да – воздух: неподвижный, суховатый, пахнущий книгами и паркетной мастикой книжный воздух, книжная атмосфера – смиряющая и возвышающая, где незнание не унижает, – да, все знать нельзя, все книги не прочитать, но можно взять с полки нужную и узнать то, что хочешь.
В твоей юности на дубовых полках стояли «в свободном доступе» книги классиков марксизма, но наверняка их там теперь нет.
«Однако, что же вместо них? Не могут же книжные полки в библиотеке быть пустыми! Может, там стоят книги настоящих правильных классиков: Пушкина, Толстого, Достоевского….» – с радостной надеждой думал ты.
И вдруг – ну вот, опять «вдруг», так и живешь эти три дня от вдруг до вдруг. Видимо, когда находишься в бегах, иначе быть не может – вдруг ты остановился у столба, на котором висел небольшой блеклый плакатик, объявляющий о предстоящем в ДК «Меридиан» концерте «исполнительницы старинных песен и романсов Евгении Смольяниновой», остановился как вкопанный, не веря своим глазам, и, пробормотав смущенно неведомо кому: «Спасибо», пошел торопливо дальше, то и дело оглядываясь на ходу, словно все еще не веря своим глазам.
Этот столб, это объявление на нем с именем и фамилией исполнительницы были настолько для тебя важными и значительными, что не поместились сразу в твоем взбудораженном сознании и, чтобы не думать сейчас о том, о чем думать не в состоянии, ускорил шаг и, уже не оборачиваясь, продолжил прерванную глубокую и многозначную мысль, выражавшуюся тремя именами собственными: Пушкин, Толстой, Достоевский.
«Пушкин, Толстой, Достоевский. Пушкин, Толстой, Достоевский. Пушкин, Толстой, Достоевский», – как спасительную мантру повторял ты про себя священные имена, взбегая по ступенькам перехода, и, вырвавшись наконец из подземелья на широкое пространство перед главной библиотекой страны, поднял глаза и увидел…
Достоевского.
Да, ты увидел Достоевского – огромного, гигантского, великого, изваянного из черного камня; он сидел неловко на краю какого-то обширного седалища и смотрел на те-бя из-под огромного лба и мохнатых бровей неподвижно и хмуро. Ты даже отшатнулся от неожиданности, сделал назад два неуверенных шага, попятился, но, взяв себя в руки, остановился.
И стоял как вкопанный, и смотрел на новый памятник как баран на новые ворота – ведь его никогда здесь не было и ничто не обещало его здесь присутствие, а вот, однако, есть, еще как есть, но как к этому относиться ты пока не знал…
Вообще, за время твоего заключения, когда ты, находясь в Москве, как бы в ней отсутствовал, Москва практически не изменилась, и в дни побега ты отмечал это то с удовлетворением, то с сожалением, потому что коренному москвичу, каковым ты являлся, и этим в глубине души гордился, важно видеть и знать, что его любимый город, с одной стороны, остается прежним, а с другой – становится краше, но Достоевский, точнее памятник Достоевскому работы скульптора Рукавишникова, один вид, внезапное его появление здорово дали тогда тебе по башке, выражаясь современным языком – взорвали мозг, и, приходя в себя, ты крутил головой, глядя то на фасад Ленинки с золотым ободком букв, то на серый Калининский, то на рубиновые кремлевские звезды, и, возвращая взгляд на огромную фигуру мрачного русского гения, начинал думать, что памятник Толстому у входа в главную библиотеку страны был бы уместнее…
Или Пушкину, да, лучше Пушкину!
Хотя Пушкину памятник есть (и какой!), и Толстому тоже, ну что ж, Достоевский так Достоевский, тоже хорошо – Достоевский…
Ты обошел изваяние по кругу трижды, размышляя, нравится оно тебе или нет – в те забавные и, несомненно, замечательные минуты жизни перестав быть пребывающим в бегах, вновь сделавшись коренным москвичом, вольным в своих мыслях и суждениях, особенно что касается Москвы, родившимся не где-нибудь, а в роддоме имени Грауэрмана, проведшим свое детство не в каком-нибудь Выхино, а на Тверском бульваре, и, как каждый коренной москвич (впрочем, по себе знаю, и не коренной тоже), считал своим долгом составить личное мнение о каждом появившемся в Москве новом доме и тем более памятнике, как будто твое мнение кого-то интересует и что-то решает.
Претензии были, но, в общем и целом, памятник Достоевскому понравился, и тебе не пришла в голову мысль о вероятном геморрое классика, ставшего причиной такой неловкой его позы, по поводу чего в дни открытия памятника в прессе даже развернулась язвительная дискуссия, которую ты не заметил, так как проводил те дни в мучительных размышлениях «за что?», на допросах и в следственных экспериментах.
Но вдруг понял, почему попросил Геру прислать тебе речь Достоевского на открытии памятника Пушкину, для чего ее читал, лежа на шконке в общей, – понял и уже не удивился. Праздник, пришедший в твою душу в тот момент, когда увидел на столбе объявление с именем и фамилией исполнительницы русских песен и романсов, прерванный внезапным появлением (я бы даже сказал – явлением) каменной фигуры классика, вновь вернулся в твою душу и, сняв с головы отсутствующий берет, шутливо шаркнул ногой в чужом башмаке и торжественно, хотя и про себя, обратился к великому писателю:
