Дверь камеры отворилась, и охранники за волосы выволокли тушу Зиновьева в коридор; они, видимо, хотели, чтоб он шел, но он не шел, а бился, и падал им в ноги, и целовал их пыльные сапоги, и тогда его взвалили на носилки, прикрутив ремнями... Во дворе тюрьмы его сгрузили и поставили, прислонив к стене, как шкаф или какую-то другую мебель; жирные ноги его подкашивались... Командир взвода что-то сказал, и дула винтовок нацелились на приговоренного. И вдруг тот выпрямился и громко закричал: кажется, он пел что-то... Точно, пел: «Шалом Исраэль!» Он пел и орал что-то наглое, отчаянное, невозможное, что-то про каких-то «кровавых сатрапов», и тогда командир взвода махнул рукою, приказывая стрелять, и рыхлая туша, подпрыгнув нелепо, рухнула в багряную пыль... Экран замельтешил — совсем как в кино, когда рвется пленка, — и все закончилось: Ленин снова видел пред собою стену из красного камня и гигантскую черную фигуру, стоящую на ней. Жуткий глухой голос снова загудел:
Зиновьев
с ума сошел пред смертью.
Вообразил
себя евреем...
Жалеешь?
— Н-не знаю, — ответил Ленин. Он из всех сил старался не показать, что у него стучат зубы. Жалеть было нельзя, но и злорадствовать — невозможно. — А... а за что его?
Со мною
состоял он в связи
политической...
Тут наконец Владимир Ильич встряхнулся, расправил плечи, не отдавая себе отчета в том, как похож этот жест на предсмертное движение Зиновьева, и сказал призраку:
— Довольно. Примерно понял я, о чем сказать ты хочешь. Сегодня же ублюдка Кобу отправлю я туда, где ему место, — сортиры драить.
— Ты сам одной ногой в гробу, — возразил призрак.
— Что?! Я крепок и здоров!
Дзержинский хочет
тебя убить.
Сегодня ночью
за тобой придут.
Явился я специально
Предупредить тебя.
— Глупо, почтеннейший! Архиглупо! — сказал Ленин. — С какой стати ему вдруг меня убивать? Я ему нужен. Я его поганый «Черный Крест» финансирую...
Однако колени его задрожали, и холодок прошел по позвоночнику. А призрак снова заговорил... И чем дольше слушал его Ленин, тем сильней верил его словам. «Железный воображает себя потомком Ивашки Грозного! Рюриковичем! О господи! С ума сойти можно! А я-то все не понимал, к чему ему революция, зачем он вызвался помочь мне искать волшебное кольцо! Но ведь, чтобы снять с России проклятье Марины Мнишек, нужно выполнить кучу условий — как же это все...»
— Товарищ Троцкий, а как же Романовы? — спросил он растерянно.
Романов будет
в Петрограде править...
«Буду править! И престол снова перенесут в Санкт-Петербург!» Эта новость настолько ободрила Владимира Ильича, что он пропустил мимо ушей последовавшее за ними высказывание призрака относительно этого Романова («Гришкой Третьим назовут его — проклятое для Петрограда имя...») и задал другой вопрос:
— А Михаил? Михаил обязательно должен отречься, чтоб уж все как следует...
Ни о каком Форосе Владимир Ильич понятия не имел, но это было несущественно. Он слушал дальше, как призрак рассказывает об ужасных планах Дзержинского, и все становилось ему ясно... «Он сперва намеревался меня убить лишь после того, как завладеет кольцом, а теперь, озлившись и видя, что со мною иногда трудно поладить, решил, что лучше обойтись вовсе без меня... Он хочет, чтобы страной временно правила какая-нибудь совсем нелепая, беспомощная марионетка, вроде слабоумного Кобы... Но он не догадывается, сколько злобы, годами таимой, вырвется из этого недоноска... Он погубит и меня, и себя, и всех... Но что же делать, что?!»
Он поднял голову, чтобы задать этот вопрос призраку. Но на стене никого не было. Только светила тревожная луна.
«Привидится же такой вздор! Не надо было за ужином коньяк пивом запивать, и на грибы налегать тем более не следовало. А только Кобу я все-таки отправлю в ассенизаторы. Нечего ему в Кремле ошиваться. Все равно никто из приличных людей его шашлыки не ест: всем известно, что он их делает из кошачьего и крысьего мяса. (Коба держал на Красной площади мангал и пивную палатку.) А сейчас пойду разбужу Айседору, и разопьем шампанского бутылку, иль перечтем, на худой конец, „Капитал“: совсем замучила бессонница проклятая».
Но вместо Айседоры в его спальне были трое молодчиков в кожаных куртках; один из них показал ему какую-то бумажку с печатями и важно проговорил:
— Гражданин Ульянов, вы арестованы... Ой, мамочки родные, что это с ним?
Они стояли и глядели растерянно, как Председатель Совнаркома, обмякнув всем телом, точно мешок, повалился на пол. Глаза его закатились: он почти не дышал.
3
— Надя, не уходи, посиди со мной... — пробормотал он невнятно.
Приподнявшись на подушках, он взял жену за руку. Ему страшно совестно было, что он и перед нею играет роль; но уж очень высоки были ставки в этой игре. Она могла неосторожно выдать свою радость, узнав, что он на самом деле здоров как бык. Лишь благодаря «болезни» Дзержинский пощадил его, а точнее, просто решил, что незачем убивать человека, и без того находящегося на краю могилы; быть может, он даже наслаждался сознанием того, что его соперник, слабый и немощный, вынужден из заточения смотреть бессильно на то, какую силу набрал Черный Крест. Да, последнее предположение ближе всего было к истине. Здесь, в Горках, Владимир Ильич номинально оставался руководителем страны; но его не тревожили, с ним не советовались, его игнорировали, к нему почти никого не пускали, а если и пускали, то лишь с такими новостями, которые должны были его расстраивать и бесить: товарищ Сталин делал доклад на Политбюро... выступление товарища Сталина пятьдесят пять раз прерывалось бурными, продолжительными аплодисментами... Товарищ Сталин, немытая гнида, ничего, кроме «квакалы» и «рэжь руски шакал и жыдов», сказать не умеющий! Понятно, кто дергает за ниточки! Понятно-то понятно; но слушать весь этот бред было невмоготу...
Несколько раз к нему пытался прорваться верный шофер Гиль, но охранники-тюремщики его не пускали. Да что шофер! Охрана заворачивала и Бухарина, и Луначарского, и Глебушку Кржижановского. Спасибо, что хоть жену оставили! Уже полгода длилось его заточение; он все надеялся, что Дзержинский, убедившись в его бессилии, распорядится ослабить или вовсе снять охрану, но, похоже, надежда была напрасной.
— Ильич, почитать тебе вслух? «Гамлета» — хочешь?
— Нет, Надюша. — Он бы с удовольствием послушал что-нибудь легкое, Дюма, к примеру, или Арцыбашева, но ему казалось, что это как-то не вяжется с обликом тяжелобольного, почти умирающего человека. — Ты иди, рыбка. Я посплю.
Когда жена, поправив одеяло, вышла из комнаты, он перевернулся на другой бок и стал размышлять о том же самом, о чем думал уже много месяцев. «Ну, выиграл я время; ну, избежал расстрела; и что? Лежу здесь бревно бревном, ничего сделать не могу. Одно хорошо: кольцо до сих пор не найдено, иначе б Железный уже провозгласил себя императором. Бежать нужно! Бежать из-под ареста и, переодевшись простым человеком, продолжать поиски волшебного кольца. Только так можно спасти и себя, и страну от Железного и его чудовищной куклы».
Вся трудность заключалась в том, что, сбежав, он подставил бы под удар жену. Он уже слыхал — нет, не от нее, она молчала, не желая его огорчить, а от Каменева — о том, что говнюк Коба, повстречав ее как-то на улице, дернул ее сальной лапой за подол и прошипел, что, ежели она не перестанет вякать, они-де найдут «таварищу Ленину», когда тот наконец окочурится, другую вдову... Нет; он должен исчезнуть как-нибудь так, чтобы комар носу не подточил... Но как?! «Я изощряюсь в жалких восклицаньях и весь раскис, как уличная тварь, как судомойка! Тьфу, чорт! Проснись, мой мозг!» Однако он опять не смог ничего придумать и совсем расстроился.
Ближе к вечеру жена сказала, что к нему гость; вид у нее был заговорщический, почти веселый, и он чуточку воспрял духом: гость, видимо, был неплохой. И действительно, это оказался симпатичный, милый человек, хотя и совершенно бесполезный: доктор Богданов... Ленин позволил жене взбить подушки, попросил ее организовать чайку, но запротестовал, когда она хотела перестелить постель: дело в том, что под одеялом у него была припрятана фляжка с коньяком. Богданов вошел; он принес торт и какое-то диетическое угощение. Надежда Константиновна организовала чаек и удалилась: идеальная супруга, она старалась не присутствовать при мужских разговорах.
— Как же вас пропустили, батенька? — спросил Ленин.
— Начальник охраны мне кое-что должен. Я его дочке абортец организовал — так, чтобы все шито-крыто...
— Шито-крыто! — фыркнул Ленин. — Буржуазные предрассудки...
