Они спустились с моста направо и неторопливо зашагали к гостинице по аллее, обсаженной гигантскими гинкго.
– А знаешь, Зина в Красной столовой теперь держит на каждом столе салфетки в стаканах и с матом-перематом учит мужиков ими пользоваться. Злится, что ты не приходишь: я б ему показала, кричит, чем у нас утираются. Я же говорила: добром это не кончится.
– Тебе холодно? Вся дрожишь.
– Щас согреем, – лениво сказал Николай Моторкин, выступая из тени с палкой в руке. За его широкой спиной покуривали еще пять-шесть ассистентов. – Хороший вечерок.
– Возьми пакет и иди домой, – сухо приказал Алексей Алексеевич. – Ну же, это тебя не касается.
– С тобой мы потом разберемся, – пообещал Моторкин Лизе.
Но не успела она пройти и пяти шагов, как Бутурлин вдруг дико закричал:
– Стой! Не ходи туда!
И попятился.
Моторкин с усмешкой оглянулся и замер с отвисшей челюстью. Ассистенты, оттолкнув его, молча и очень быстро бросились бежать к мосту.
Лиза отступила влево, к кустам.
– Н-не бойся, – прошептал Бутурлин, осторожно продвигаясь к ней. – Оно сейчас уйдет… только не делай резких движений…
Когда Лиза пришла в себя (в гостиницу он отнес ее на руках), Алексей Алексеевич сидел на корточках в углу, внимательно разглядывая осколки китайской вазы.
– Что это было, Алеша?
Он сел рядом с нею на край кровати.
– Не черт, не дьявол – не бойся. Африканцы называют их кгвара, кхака, инкаке, абу-кхирфа, бвана-мганга и так далее. Большая ящерица. Панголин.
– Слишком большая, – прошептала Лиза. – Она из моря приплыла, что ли? Из самой Африки?
– Они не плавают, живут в норах под землей и питаются муравьями. И потом, этот метров на десять больше самого крупного инкаки. И клыки… – Он потряс головой. – И почему у него только одна нога?
– Пока плыл до нас, акула другую откусила, – слабым голосом предположила Лиза. – Путь-то дальний. – Помолчала. – Ты знаешь, что у тебя в чемодане? Я случайно заглянула… когда прибиралась…
Он кивнул. Лицо его стало грустным.
– Догадываюсь. Значит, судьба. То же самое и дома у меня…
– Полным-полно. Белое, все шевелится… – Лиза передернулась.
– Tinea tapetiella, – со вздохом сказал он. – Моль ковровая, большая охотница до шерсти…
– Они там даже тетрадки твои сожрали.
– Лиза, поехали со мной, а? Ко мне. Перебьем всю моль к черту и будем жить сами по себе. Ну не одному же мне завтра уезжать! Я ведь два билета взял, Лиза.
– Сдашь один. Как я мать брошу?
– Да я ее уговорю! – с тоской в голосе сказал он. – Если только ты…
– Не надо, Алешенька, а то я реветь буду. Иди ко мне.
Среди ночи она его растолкала.
– Ты плачешь или смеешься? – тревожно спросила она. – Алеша, что с тобой?
Он сел на кровати, закурил.
– Наверное, детство приснилось. В детстве я мечтал стать евреем. В игры мы играли жестокие, и однажды я нечаянно запустил камнем в голову девочке Ларисе. Испугался, убежал домой. А отец как-то странно усмехнулся и говорит: «Ничего, пусть евреи помнят свое место». Я еще больше испугался. – Помолчал. – Месяца два копил деньги, наконец купил большущий кулек дорогих конфет и отнес ей. Она сперва даже не поняла, в чем дело, а мне было очень трудно объяснить ей… Мы были ровесники. Она пригласила меня в комнату и сыграла мне какую-то чайковскую муру. Да и плохо она владела пианино. А я ей – Шуберта! Чистого, как спирт! Она аж рот разинула. Ах, какая сладкая была девочка! Как масло!
– Ты масло любишь?
– Терпеть не могу. Так ее батюшка выражался: сладкая, как масло. Полненькая, горячая, сладкая, губы клейкие от конфет… Она сказала тогда, что мне присуще милосердие… Присуще! Рахмонес – по-еврейски милосердие. На идиш. – Вздохнул, легко рассмеялся: – Не получилось из меня еврея, увы.
– А мне в детстве летать мечталось, – сказала Лиза, глотая слезы. – Во сне летала, с крыш прыгала, чуть ноги не переломала…
– Летать – это просто. – Он вдруг стал натягивать ботинок. – Одевайся. Ну пожалуйста! – Топнул ногой. – Пакет! – Быстро развернул бумажку, встряхнул женские брюки. – Пожалуйста, ну!
Дрожа от холода, они вылезли через чердачное окно на обледенелую черепичную крышу. Алексей Алексеевич взял Лизу за руку – «Можешь зажмуриться», – и каким-то чудом они спустились к самому краю.
– Выпрямись и открой глаза, – жестко приказал он. – Не бойся. Ничего не бойся. И не думай об ангелах и демонах: полет – дело Божье. Ну!
Не выпуская ее руки из своей, он шагнул вперед – и они повисли над землей.
– Туда, – шепнула Лиза.
– Не отпускай мою руку.
И они полетели над спящим городком, разрезанным на несколько частей двумя пламенеющими под луной реками, над мерзлыми липами и бесснежным булыжником мостовых, над одиноко бредущей со своей кружкой бабой Улей, над псом-волчатником во дворе Красной столовой, застывшим в луже собственной крови, над всем-всем-всем, что так дорого сердцу и отвратительно уму…
Московский скорый отходил в восемь вечера.
Бутурлин в пуховом пальто и беретке вышел с чемоданом в коридор, где его ждала Лиза. На ней были брюки.
– Ты и их с собой берешь? – кивнула на чемодан.
– По пути буду выпускать по одной. Напишу на крылышке тебе письмо – выпущу. До самого дома хватит. А брючки на твоей попе сидят – так бы и укусил!
На крыльце он неловко обхватил ее пуховой рукой за шею и поцеловал в десна до крови.
– Алеша, – странным голосом сказала Лиза, глядя через его плечо, – лучше останься. Черт с ним, с билетом.
Он обернулся.
Поперек аллеи стоял молоковоз, вокруг которого темнела большая толпа. Прищурившись, Алексей Алексеевич разглядел Николая Моторкина, бабу Улю, официантку Зиночку из Красной столовой, буроносого Виталия и его дружка Руню, охотника Голобокова с ружьем на плече, Евдокию Дмитриевну (Лиза жалобно сморщилась), Кольку Урблюда, Общую Лизу и ее ревнивую дочь Лизетту и множество других людей, которых он и в лицо никогда не видел, и множество собак, и еще какие-то тени то ли животных, то ли людей…
– Я все же попробую, – проговорил он, и впервые в его голосе прозвучала неуверенность, – может, и получится…
– Слишком много незнакомых людей, – глухо сказала Лиза. – И зверей. Останься.
Мотнув головой, он медленно спустился с обледенелого крыльца. Улыбнулся ей.
– О вазе не беспокойся – я все сделал, как обещал.
Прихрамывая сильнее обычного, он двинулся навстречу молчаливой толпе.
– Алеша! – не выдержала Лиза.
Он поскользнулся, подхватил чемодан дрожащими руками. Толпа глухо зарокотала. Бутурлин, прижимая чемодан к груди и не глядя по сторонам, вдруг резко повернул к реке.
Моторкин сунул руки в карманы и громко свистнул.
Из темноты над толпой донесся приглушенный рык.
Алексей Алексеевич ускорил шаг. Ступил на лед.
Лиза закрыла глаза. Лед под ним затрещал.
Он шел неуверенно по прогибающемуся льду, под которым дрожала и бурлила глубокая темная вода.
– Эй, а что он с восьмым трупом делает, а? – крикнул Голобоков. – Приятель твой, который из морга?
– Сам догадайся!
Голобоков выстрелил в воздух над его головой.
Бутурлин дернулся, правой ногой провалился под лед, выскочил, уронив плашмя чемодан, который медленно заскользил в сторону. Алексей Алексеевич растерянно оглянулся. Помахал Лизе рукой.
– Бешалом![2] – крикнул он с веселым отчаянием. – Бешалом, любимая моя, прощай!
И прыгнул вперед, проехал на подошвах, лед затрещал, и мужчина ухнул в воду по пояс, с криком выбрался грудью наверх, сорвал с себя пальто, пополз на четвереньках, снова громко треснуло…
– Алеша! Да улети же ты от них! – во весь голос закричала Лиза, бросаясь с крыльца во двор. – А ну прочь, звери! – зарычала на толпу, от неожиданности подавшуюся назад. – Алеша, милый, ну, лети же! Лети-и-и!..
Она нечаянно упала на берегу на колени, замерла.
Вода в полынье бурлила, переливаясь всеми оттенками лунного света.
Медленно скользивший по ледяной глади чемодан вдруг наткнулся на какую-то преграду, звонко щелкнул замками и открылся. Из него поднялось густое белое облако, которое двинулось надо льдом к распластанному пуховому пальто, опустилось на шерсть плотной шевелящейся массой.
Лиза поднялась с колен и побрела к крыльцу. Толпа быстро разбегалась, и уже через несколько минут аллея опустела. Ни людей, ни зверей, ни теней. На берегу осталась одна баба Уля со своей кружкой.
Тяжело поднимаясь наверх, Лиза вдруг вспомнила слова Бутурлина: «В одиночку хорошо только во сне летать». Она толкнула дверь в его комнату, включила свет. В углу стояла целехонькая китайская ваза. Лиза присела перед ней на корточки, провела пальцами по лаковому боку: ни трещинки, никаких следов вообще. Может, она и не разбивалась? Может, все, что произошло, случилось во сне? Но не может же сон человеческий вместить столько счастья и столько горя! Не должен! Иначе это уже не сон, а жизнь. Надо разбить вазу, и сон рассеется, и живой Алеша проснется и скажет: «А я-то старался! Ладно, проехали… Ах, девочка моя сладкая! Масло мое!»
