— Моя судьба и без вас решилась…
— Ошибаетесь, любезнейший, — отчеканил, как хлыстом хлопнул. — Ничего теперь в вашей жизни без меня не решится…
Вот это и есть, наверное, самый страшный сатанинский соблазн — решать чужие судьбы. И на его красивом моложавом лице с дергающейся щекой была написана решенность моей судьбы. Не азарт, не злоба, даже не равнодушие — просто мертвая рожа власти над моей жизнью.
— Юрий Михайлович, он, наверняка, многого не понимает, — усмехнулся второй, тот, что сидел сбоку. — Он еще в горячке совершенного подвига…
Оба засмеялись, и Юрий Михайлович с дергающейся щекой покивал согласно:
— Не понимает, не понимает… — он взял со стола одну из толстых папок и показал ее мне: — Знаете, что это такое?
Со своего места в углу комнаты я не мог разглядеть надписи на коричневом картоне, но крупный штамп с красными буквами «X. В.!» я видел отчетливо.
— Знаю, — кивнул я. — Христос Воскрес!
— Не-ет, вы еще многого не понимаете, — и быстро сердито подернул щекой. — В этих папках описано убийство Михоэлса, столь любезного вашему сердцу. А «X. В.» — значит «Хранить вечно!» И не вам снимать такие грифы!
Я развел руками:
— Что же теперь поделаешь! Не знал, что не мне снимать — и снял…
Юрий Михайлович перегнулся ко мне через стол:
— А вы не думаете, что вам этот гриф обратно в глотку запихнут?
— Во-первых, мне это безразлично. А во-вторых — поздно…
Я вяло отвечал ему и каким-то параллельным течением чувств и мыслей удивлялся собственному безразличию, огромному душевному отупению, охватившему меня. Все происходящее было мне нестрашно и скучно. Все эти слова не имели значения и смысла. Меморандум написан, спрятан, передан. Пытать меня не станут. Да и если станут — ничего не скажу. Когда перелезаешь из блейзера в брезентовый китайский плащ, то открываешь в себе многое, о чем и не догадывался.
Тик стал сильнее и улыбка все заметнее становилась рвано-клееной. Он сказал мне с торжеством, которое подсвечивало его мертвенное лицо:
— Вы — самонадеянный и недальновидный молодой человек…
И будто забыл обо мне. Он открыл другую, тоненькую папку, достал из нее несколько страниц и стал медленно внимательно читать их. Пожилой все так же сидел на приставном стуле — нога на ногу, где-то по стенкам неслышно скользил желтоглазый, а я смотрел на моложавого начальника и думал о том, что в те поры, когда убивали Соломона, — моему отцу было столько же лет, сколько ему сейчас. А Крутованов-то и вовсе молодой!
Юрий Михайлович, без которого теперь в моей жизни ничего не решится, читал машинописные странички, но мне казалось, что он делает это для меня, потому что я видел, — он их уже не раз читал, он хорошо знал их содержание. Время от времени он забегал на несколько страниц вперед, отыскивая что-то нужное, а иногда возвращался в самое начало.
Я не мог понять, зачем он это делает. Но потом он дочитал до конца, сложил листочки в стопку, подровнял их на столе, обстукивая пальцем неровно высовывающиеся края, и протянул их пожилому черту:
— Посмотри еще разок, занятно…
И на последней странице я увидел растекающееся масляное пятно.
Яркий свет в казенной бронзовой люстре мигнул, померк и вновь ослепительно вспыхнул, дыхание остановилось, и я почувствовал внутри себя бездонную провальную пустоту.
Это масляное пятно я видел сегодня утром, на исходе ночи. На последней страничке второго экземпляра меморандума.
Шурик! Шу-у-урик! Что ты наделал! Шурик! Кто, кто положит жизнь свою за друзей своих? Шурик! Как оказался у них меморандум?
С беззвучным грохотом рушилась стена, на мою голову сыпались ее камни, тек мне в глаза едкий песок.
Ула! Прости меня — я не виноват! Я сделал все, что мог. Не моя вина. Прости, любимая…
— Вы знаете, что это такое? — спросил меня пожилой, показывая пачечку страниц. — Узнаете?
— Да, я знаю, что это такое, — сказал я обессиленно.
— Вас не интересует, как это к нам попало? — спросил Юрий Михайлович, и по разъяренному подергиванию щеки я видел, какое его снедает нетерпение.
— Меня интересует, как это к вам попало, — повторил я.
— Нам передала его железнодорожная милиция, — и тихо, радостно засмеялся. — Драматическая случайность — на станции Электроугли сорвался с поезда и погиб неустановленный следствием гражданин. И у него нашли эти бумаги…
Этого не может быть, они меня нарочно пугают, они специально врут мне, они давят на меня, чтобы сильнее деморализовать, они знают, что я отрезан от всего мира, они хотят усилить мою заброшенность и испуг, они знают, что Ула — в психушке, Севка — бежал, Антон — в ничтожестве, отец — умер, этой гадостной ложью они хотят замуровать меня в ощущении сиротства и покинутости. Они все врут — они тебя, Шурик, выследили, арестовали и отняли меморандум. И тебя, Шурик, допрашивают сейчас где-то в соседней комнате, а они мне нарочно говорят, что ты сорвался с поезда на станции Электроугли и погиб. Они все врут, они все врут, Шурик, они меня просто пугают, Шурик, я им не верю…
Шурик, брат мой найденный, ответь мне! Ответь! Я прошу тебя, Шурик! Не покидай меня в этот страшный час! Шурик! Шу-у-у-у-р-и-и-и-к!..
— Вас отвезут сейчас на опознание трупа, — сообщил Юрий Михайлович. — Впрочем…
Он выдвинул ящик письменного стола, не глядя достал из него конверт, из конверта высыпал на стол несколько фотографий.
Желтоглазый кивнул мне, я встал и, ничего не видя вокруг, лунатически двинулся к столу.
Шурик. Голый, лежит на оцинкованном топчане, под голову подсунуто полено. Без очков он всегда близоруко, беспомощно щурился. А тут глаза широко открыты, на лице усмешка.
Над кем смеешься, несчастный замученный слоненок?..
— Между прочим, его кровь — на вас… — сказал задумчиво Юрий Михайлович.
Да, Шурик, брат мой, твоя кровь — на мне. А я все еще жив.
Пожилой встал со стула, подошел ко мне и сунул в лицо стопку страничек:
— Вы хоть знаете людей, о которых сочинили эту бредовую чепуху?
— Из-за этой «чепухи» вы хотели убить меня и — убили Шурика!
Коршуном взметнулся Юрий Михайлович:
— Слушайте, вы! Говорите, да не заговаривайтесь! — заорал он. И, сразу успокоившись, добавил: — Железнодорожная милиция установила, что он поднялся с места, беспричинно побежал по вагону, а в тамбуре распахнул дверь и… видимо, упал.
Я сдержал судорожный бой сердца, спросил через силу:
— Беспричинно?.. И за ним никто не гнался?
Юрий Михайлович сощурился:
— Следствие таким фактом не располагает… Пока…
…Беспричинно побежал по вагону.
Тебя выследили человекопсы, и ты понял это, Шурик. Ты не захотел отдать им меморандум и предпочел умереть. Но я еще жив, Шурик.
Шурик, я все еще жив! И пока я жив, пока у нашего отца хранится бутылка с первым экземпляром документа, мы не уничтожены, они нас боятся. Они боятся правды. Нашей обеспокоенности правдой. Нашей бессмысленной — для них — готовности умереть.
Прощай, Шурик. Прощай, брат мой…
Я переиграю эту проклятую машину, потому что у меня есть чем заплатить за выигрыш в этой сумасшедшей игре.
Жизнью.
— Сергей Павлович, он же ведь писатель, но не юморист, а фантаст, — сказал пожилому желтоглазый, но тот взглянул на него мельком, и бес исчез, будто растворился в стене.
Сергей Павлович… Сергей Павлович… Сергей Павлович…
— Сочиняя эту гадость, вы, наверняка, не рассчитывали так уж скоро увидеться со мной, — сказал грозно пожилой, он смотрел мне прямо в лицо, и я отчетливо видел перед собой его растянутые линзами хрусталики в зрачке — черные, длинные, как у кота.
Это же Крутованов! Вон как вас забрало! Вынырнул, упырь!
— Нет, не рассчитывал, — согласился я. Шурик, я рассчитывал встретиться сегодня с тобой. Прощай, добрый неуклюжий слоненок. Я постараюсь с ними рассчитаться.
— А на что вы рассчитывали? — спросил Юрий Михайлович.
— Этого я вам не скажу, — сказал я тихо.
— Тогда, может быть, вы сообщите нам, где находится первый экземпляр этой клеветнической пакости?.. — спросил, закусывая губу, Крутованов.
— О-о, этого я и сам теперь не знаю, — засмеялся я злорадным сипящим смехом. — Во всяком случае — далеко отсюда. С поезда не уронишь…
— А именно? — весь посунулся ко мне Крутованов.
— Ничего я вам не скажу, не надрывайтесь зря…
— А вы отдаете себе отчет в своем положении?
— Конечно. И не грозите вы мне! Вам меня не испугать! Как говорят в домино — я сделал «рыбу»! Даже если вы меня сейчас убьете, последний ход все равно остался за мной! Вам — капут!..
— Почему же это нам капут? — усмехнулся Юрий Михайлович, но смешок вышел неуверенный, дребезжащий.
— Потому что эти бумажки — бомба под все ваши дела, договоры, переговоры, контракты, под все ваше бесконечное вранье! И весь мир мне поверит! А чтобы ни один дурак не усомнился в моей правдивости, вы скрепили этот меморандум государственными печатями: посадили Улу в психушку, меня — в тюрьму, а Шурика — загнали под колеса…
