Когда Тяньцзянь стал своим человеком в доме, она не раз порывалась спросить у него, много ли правды в тех словах Цайшу, но боялась нечаянно выдать свое тайное расположение. По этой же причине она не всегда сообщала Цайшу о визитах его двоюродного брата, ведь муж мог понять что-нибудь не так. Постепенно у нее вошло в привычку каждый третий день готовиться к приходу Тяньцзяня (честнее было бы сказать — надеяться на него). После обеда она немного принаряжалась, и, как ни обычны стали эти визиты, все равно его шаги по дворику заставляли ее вздрагивать. Нужны были большие усилия, чтобы вспыхивавший на щеках румянец успел погаснуть, прежде чем гость входил в комнату.
Так в ней вновь пробудился интерес к жизни. Прошел месяц, другой, наступила зима — самое приятное время года в этом городе, затерявшемся между гор. С неизменно ясного неба светили яркие лучи, и приезжим, привыкшим к резким переменам погоды, было трудно поверить, что она может так долго радовать людей. Каждый день рождался в розовом сиянии утра и угасал в спелой желтизне заката. В отличие от северных мест, ясная зимняя погода не сопровождалась неприятными ветрами и холодом. К тому же в окрестных городах часто поднимались туманы, а это, как утверждали, уменьшало опасность воздушных налетов. Куда оживленнее стало и на рынках.
Однажды Тяньцзянь, явившись в обычное время, очень быстро собрался уходить. Маньцянь удивилась: в чем дело, куда он спешит в такую рань. Тот ответил:
— Как можно сидеть дома в такую погоду! Неужели вас не тянет на улицу? Может, пойдем прогуляемся?
Предложение застало Маньцянь врасплох. Утверждать, будто ей нравится сидеть целями днями дома, значило бы сказать явную неправду, неубедительную для нее самой. Но и гулять по улицам вдвоем с Тяньцзянем ей показалось не вполне удобным — их могут увидеть знакомые, пойдут разговоры. Однако вслух признаться в этом она не решилась и тогда произнесла каким-то расслабленным тоном:
— Что ж, если сидеть со мной скучно, вы можете располагать собой…
Очевидно, Тяньцзянь догадался об ее опасениях и полушутя-полусерьезно сказал:
— Это не мне, а вам должно быть скучно, я-то двигаюсь больше чем достаточно. Да и что такого, если мы выйдем вдвоем? Не подумает же Цайшу, что я вознамерился похитить у него жену!
Маньцянь стало совсем неловко, она пробормотала:
— Я же сказала, вы свободны, никто вас не держит.
Тяньцзянь понял, что уговоры напрасны, и распрощался. Разочарованная его уходом, она поняла, чего ей хотелось на самом деле — чтобы он сам догадался остаться. Шел всего четвертый час, до вечера оставалась еще масса времени, и это время теперь лежало перед ней как непроходимая пустыня. Она привыкла воспринимать движение времени целыми большими отрезками — от сих до сих, а теперь, после ухода Тяньцзяня, у часов и минут как бы вынули соединявшую их нить, они рассыпались в разные стороны, и нечем было объединить их вновь. Она привыкла проводить послеполуденное время в одиночестве, а ныне это стало вдруг невыносимым. Тут ей пришло в голову, что действительно нужно было бы выйти с Тяньцзянем — в доме кончилась зубная паста, понадобились щетки и еще какая-то мелочь. А выйти из дома «по делам», пусть даже и не с мужем, в моральном плане было более оправданно, да и знакомым при случае легче было бы объяснить. Совсем иное дело, когда специально договариваются погулять вдвоем.
Еще один день прошел, еще завлекательнее стала погода. Все еще не успокоившись после происшедшего накануне, Маньцянь просто не могла усидеть дома. Утром у нее были дела по хозяйству, а кроме того, из-за оказавшегося ложным объявления о воздушной тревоге хозяева открыли свои лавки лишь после обеда. Около трех Маньцянь одна вышла на улицу — впервые за последние несколько дней. За это время поблизости открылось несколько новых лавок, изо всех сил пытавшихся походить на шанхайские и гонконгские магазины. Маньцянь остановилась возле новой аптеки, осмотрела выставленные в витрине образцы медикаментов и стала раздумывать — не зайти ли и не купить ли что-нибудь.
Вдруг за спиной раздался голос Тяньцзяня. Она приблизила к витрине запылавшее лицо, но глаза уже ничего не различали, а сердце забилось так, что отдавало в голову. Она еле набралась мужества, чтобы повернуться и поздороваться, но в самый последний миг услышала голос женщины, разговаривавшей с Тяньцзянем, и остановилась. Обернулась Маньцянь лишь после того, как они прошли мимо, причем успела заметить, что парочка зашла в ту же самую аптеку. Тяньцзянь закрывал собой профиль спутницы, так что Маньцянь увидела ее лишь сзади. Фигурка у нее была такая, какие рождают у мужчин желание догнать женщину, заглянуть ей в лицо. Маньцянь осенило, что это и есть «авиаматка». Она не посмела войти вслед за ними в аптеку и быстро удалилась, как будто ей угрожала опасность. Покупать галантерейные мелочи тоже не хотелось. На сердце стало тяжело, как будто в него налили свинца, да и ноги еле двигались, словно свинцовые. Она окликнула рикшу и велела отвезти ее домой.
Дома, слегка отдышавшись, она стала осознавать эту свою угнетенность. Она знала, что не было для нее ни малейшего резона, но разве сердце подчиняется рассудку? Она не обижалась на Тяньцзяня, просто ей было грустно обнаружить, что вместо радости все это время на душе была одна пустота. Впрочем, нет — если бы только пустота, она не могла бы так отозваться сегодня.
Ей захотелось немедленно увидеть Тяньцзяня, успокоить свою смятенную душу. Она как будто еще не поверила своим глазам и ждала, что Тяньцзянь рассеет ее заблуждение, что-то объяснит. Но сегодня он уже не придет, разве что завтра, а завтра — что-то такое далекое! Как трудно будет заставить себя ждать! И тут же впервые возникло чувство вины перед Цайшу, захотелось сделать так, чтобы он не заметил происшедшей с ней перемены. И когда Цайшу вернулся, его ждала еще более заботливая, нежели обычно, жена, расспрашивавшая его о том и о сем. Она говорила без умолку, стараясь, чтобы беспокойство ее не стало заметным, чтобы не отвечать невпопад. Улегшись в постель, она стала бояться бессонницы, но собрала всю свою волю, чтобы отложить до следующего утра все мысли о Тяньцзяне. Так закладывают в холодильник мясо и рыбу, чтоб оставались свежими до завтра.
Проснувшись, она убедилась, что подавленность ее исчезла вместе со сновидениями. Ей даже стало немного смешно — и чего ради она так волновалась? Тяньцзянь гулял с какой-то женщиной, а ей, Маньцянь, что до этого! Вот придет Тяньцзянь, и она, не выдавая себя, в шутливом тоне разузнает обо всем. Но едва прошло время обеда, как она уже не находила себе места и сгорала от желания поскорее увидеть Тяньцзяня.
Однако Тяньцзянь не появился ни в тот день, ни на следующий, ни даже четыре дня спустя. Со времени их знакомства он еще ни разу не делал таких перерывов в визитах. Маньцянь подумалось было, что он разгадал ее переживания, почувствовал угрызения совести и теперь не решается приходить. Но как он мог догадаться, ведь она ничем не выдала себя? Все равно, теперь самое лучшее — забыть о мечтаниях и уже не рассчитывать на его приход. Маньцянь уже знала кое-что о том, какие шутки жизнь играет с людьми и как создатель порой любит помучить их. Поэтому лучший способ воплотить мечту в жизнь — перестать надеяться и только ждать, не пошлет ли судьба нечаянной радости.
Так прошло еще три дня, а Тяньцзянь все не показывался. По-видимому, создатель усугубил свою ошибку и не распознал, что под прикрытием разочарования в сердце Маньцянь тлела надежда. Теперь она и вправду сменилась отчаянием.
Целую неделю Маньцянь ходила как больная и постарела душой лет на десять. На сей раз она испытала все чувства, которые обычно сопутствуют любви. Несмотря на усталость, она жила в постоянном напряжении — так измученный бессонницей человек от переутомления особенно остро реагирует на все окружающее. Не однажды приходило ей в голову написать Тяньцзяню, и она уже придумала несколько вариантов послания. Но гордость не позволяла ей сесть за письмо, а надежда — вдруг он придет не сегодня, так завтра — подсказывала, что лучше этого не делать. Много душевных сил отнимало и желание показать Цайшу, что с ней ровным счетом ничего не происходит. Именно поэтому ей хотелось, чтобы муж пореже бывал дома. Но, когда он оставлял ее одну в четырех стенах, она ощущала себя во власти тоски.
Забыть, перестать думать о Тяньцзяне она не могла. Чем бы она ни занималась, о чем бы ни размышляла, ее думы, словно вол, вращающий мельничный круг, неизменно возвращались в то же самое место. Физическая разобщенность с Тяньцзянем не ослабляла, а лишь усиливала духовное тяготение к нему. Раньше она не хотела, не разрешала себе думать о нем, а теперь не только думала, но и всерьез обижалась на него. Когда Тяньцзянь в свой последний приход распрощался с ней, он еще был просто собеседником. Но за эту неделю в ее душе, словно на дрожжах, поднялось иное, куда более сильное чувство. Она пыталась обмануть себя, делая вид, будто и не ждет вовсе Тяньцзяня, но из этого ничего не вышло. Самое обидное заключалось в том, что он вовсе и не старался заставить ее думать о себе! Это она сама проявила слабость. Теперь надо переломить себя и не видеться больше с Тяньцзянем; нет, лучше увидеться один раз, но быть к нему равнодушной, чтобы он понял — его отсутствие не было даже замечено.
