— Вот как? — сказал я. — Ты постоянно находишься при Троцком и, наверное, успел хорошо его узнать. Это чудесно! Хотел бы и я с ним познакомиться.
— Ты?
— Ерунда, конечно. Куда мне… А что он собой представляет? Хоть словом бы перемолвиться… Не можешь меня представить?
— Да? Только и всего? — Сильвестр глядел на меня в упор. — А посложнее ничего не придумал? Забавный ты парень. Ну, знаешь, мне пора. Вернешься в город — звони. Рад буду посидеть с тобой, пивка попить. Ты помнишь Фрейзера? Так он у старика в секретарях. Ну, бывай!
Его позвал другой охранник, и Сильвестр заспешил к машинам.
Оливер на чем свет стоит честил японца за медлительность в отношении виллы, но наконец тот благополучно отбыл на родину. Оливер переехал и готовился устроить грандиозный праздник, куда собирался пригласить весь цвет города, что, по замыслу, должно было отравить существование его врагам из «Карлос Квинто». С помощью Моултона был составлен список гостей и посланы приглашения старожилам и всем достойным жителям. Однако на праздник явились в основном недостойные ввиду случившейся с Оливером неприятности, о которой стало известно: в город прибыл чиновник министерства финансов, открыто объявлявший всем и каждому, кто он есть. Чиновник, развалившись в резном кресле у Хиларио, с праздным видом пил пиво или кормил арахисом цепохвостого медведя. Оливеру, когда он вместе со Стеллой появился на площади, удалось сохранить видимое безразличие. Они были одеты с иголочки и выглядели как всегда. Но чем большее хладнокровие проявлял Оливер, тем ощутимее сгущались над ним тучи, и мне было его бесконечно жаль. Испуганная Стелла несколько раз намекала, что хотела бы обсудить со мной сложившуюся ситуацию. Мне казалось вполне естественным ее желание поведать свои беды, но такой возможности не представлялось: Оливер не спускал с нее глаз.
Я сказал Моултону:
— Чего они хотят от Оливера? Наверно, дело серьезное, если ради него из Вашингтона прислали специального человека.
— Парень говорил что-то об уклонении от налогов, но, думаю, речь идет о чем-то похуже. Оливер, конечно, не большого ума, но не полный же он идиот, чтобы влезть в такого рода аферу. Нет, тут что-то серьезнее. -
— Бедный Оливер.
— Он подонок.
— Может быть. Но вообще, чисто по-человечески…
— Ну, если по-человечески… — задумчиво протянул Моултон. И, словно стряхнув с себя что-то, добавил: — Похоже, что и чисто по-человечески он подонок.
Умению держаться и самообладанию у Оливера можно было поучиться. Но, изо всех сил стараясь выглядеть невозмутимым, порой он вдруг взрывался по мелочам. Так, в один прекрасный день он набросился с кулаками на Луфу. Старик, конечно, мог раздражать как своими испано-китайскими странностями, так и склонностью к неумеренной экономии. Думаю, эта склонность развилась у него в голодном Китае, где он привык добывать пропитание, не брезгуя ничем, так сказать, выколачивая зерна из навоза, так что в сливании в одну бутылку остатков из недопитых стаканов Луфу не видел ничего предосудительного. Стоя за оцинкованным прилавком, маленький, худой, с впалой грудью, обтянутой поношенной серой фуфайкой, он утилизировал таким образом недопитый посетителями оранжад, переливая его в бутылку, которую намеревался поместить в холодильник. За этим занятием его и застал Оливер. Возмутившись, он схватил китайца за грудки и отвесил ему пощечину. Луфу закричал, набежавшие родные хозяина, тоже возмущенные, подхватили крик. Иностранцы прервали игру, повскакав из-за карточного стола. Прибывшая полиция тут же перекрыла входную дверь. Взяв Стеллу за руку, я увлек ее за перегородку из бус в смежное с залом помещение лавки. Выбравшись оттуда на улицу, мы увидели толпу, сопровождавшую задержанных. Нарушителей спокойствия вели в здание магистрата к судье. Под глазом Луфу уже образовался большой синяк, и он что-то выкрикивал, хрипло и нечленораздельно. Оливер прихватил одного из мексиканских гитаристов в качестве переводчика. Оправдывался Оливер, ссылаясь на якобы свирепствовавшую в городе дизентерию, делавшую поступок Луфу особенно непростительным. Выступая ревнителем общественных интересов и борцом за здоровье горожан, Оливер добился лишь обратного эффекта.
Судья тут же пресек необоснованные слухи об инфекции, которые его только рассердили. Это был здоровенный детина, разводивший быков для представлений; в суде он, подобно мафиозо, не снимал шляпы и был хмур и властен. Он назначил Оливеру колоссальный штраф, который тот с ходу и заплатил, нехотя, но довольно легко и даже весело, с таким видом, словно уж чего-чего, а денег ему хватает. И как все это восприняла Стелла, стоя со мной в кружевном платье без рукавов и шляпке? Она глядела на меня встревоженно и жалобно, словно призывая в свидетели — мол, сами видите, что у меня за жизнь! Но, поглощенный суетой, я не замечал ее призывов. Иначе я бы задумался, для чего ей понадобилось так элегантно выглядеть, отправляясь всего лишь на партию в покер у Луфу. Правда, возможно, у нее и не было других нарядов, кроме элегантных, и других мест, кроме тех, куда водил ее Оливер. Что казалось странным. Она сказала:
— На днях мне непременно надо будет с вами поговорить. Это очень срочно.
Поговорить не откладывая не удалось. К нам тут же присоединился Оливер, обративший к Моултону и Игги весьма странные речи.
— В каких только судах я не бывал! — говорил он. — Пусть теперь попробуют замолчать инфекцию! — И еще: — Все-таки проучил я эту сволочь желтопузую!
Слушая все это, я и сам испытывал странное чувство, словно бинты на моей голове, карты, иностранная валюта в кармане, мои тяготы и мучения мне только привиделись и сам я порождение фантазии какого-нибудь мистика-теософа.
За ужином Тея сказала:
— Говорят, город бурлит каким-то скандалом. Ты в нем, случайно, не замешан?
Слова ее мне не понравились. К чему так ставить вопрос? Я объяснил ей суть дела, а вернее, дал версию происшедшего. Тем не менее она озабоченно нахмурилась. Говоря о Стелле, я понял, что намеренно расписываю ее пылкую любовь к Оливеру. Тея, однако, мне не поверила. -
— Оги, — проговорила она, — почему бы нам не уехать отсюда? По крайней мере до конца сезона. Давай уедем от этих людей.
— Куда же ты хочешь отправиться?
— Я подумывала о Чильпансинго.
Чильпансинго — место равнинное и потому жаркое. Ноя согласился. Я был готов ехать. Непонятно только, чем мы там займемся.
— Там очень интересная фауна, — сообщила Тея.
Мой окончательный ответ прозвучал уклончиво:
— Ну, думаю, скоро я смогу туда перебраться.
— У тебя плохой вид, — заметила Тея. — Но чего другого ждать с таким образом жизни? До приезда сюда ты не имел пристрастия к алкоголю.
— У меня не было нужды пить, — отвечал я. — Впрочем, и сейчас я знаю меру.
— Да, — горько сказала Тея. — Меру, достаточную, чтобы забыть о своих ошибках.
— О наших ошибках, — поправил я.
Мы сидели расстроенные, грустные, сердитые, и над нами витала тень разочарования. Наконец после долгого раздумья я произнес:
— Нет, я поеду с тобой в Чильпансинго. Потому что быть с тобой мне хочется больше всего на свете и для меня это самое главное.
Она поглядела на меня с теплотой, от которой я уже успел отвыкнуть. И я даже подумал, не ожидает ли нас в Чильпансинго что-либо приятнее, чем ловля змей, но Тея ничего на этот счет не сказала.
Все мы для своего удобства создаем некий иллюзорный мир, в котором и пребываем. И часто закрываем глаза на то, чего не можем достичь. Но мир уже создан, и создан таким, каков он есть. И как мы ни гордимся своей выдумкой, как ни упорствуем в иллюзиях, важно не слишком перегибать палку — несоответствие выдуманного мира и мира реального, когда мы его обнаружим, исчерпывалось бы лишь удивлением, а не страданиями или чем-то похуже.
Итак, я согласился на поездку с Теей в Чильпансинго, и какое-то время, весьма непродолжительное, мы оба были исполнены благодарности. Я оценил перемену Теи в отношении ко мне, ее снисходительность, она же была счастлива, что я вновь признался в своем к ней чувстве. Поэтому в тот вечер, когда должно было состояться новоселье Оливера, она сказала:
— Пойдем посмотрим, как это будет.
И я понял, что ей хочется доставить мне удовольствие, потому что я мечтал пойти. Мечтал! Мне просто не терпелось оказаться там, а в доказательство моей благонамеренности я целых два дня безвылазно просидел дома. Я вгляделся в лицо Теи — она улыбалась, подтверждая, что не шутит. И я подумал: «К черту! Пойдем, и все!»
К тому времени я уже хорошо знал, как воспринимает Тея фальшивое человеколюбие большинства людей, да и вообще большинство людей. Она их терпеть не могла. И вся ее эксцентричность объяснялась тем, что этой фальши она противопоставляла иную форму гуманности. Думаю, что стремление к идеалу в людях неискоренимо и ничто не может удержать их на пути к нему. Удержать их вообще мало что может. Планка требований, которую ставила перед человечеством Тея, была высокой, но вовсе не свидетельствовала о капризном высокомерии, потому что, обсуждая со мной того или иного человека, она чаще всего выступала страдающей стороной — людей не презирала, а скорее боялась. Те, с кем Тея вступала в конфликт, ее пугали, а обычное людское лицемерие и инциденты, которые я приписывал рядовым сбоям в работе социального механизма, производили на нее самое тягостное впечатление. Жадность, зависть, самодовольная грубость восприятия, проявления ненависти и агрессивности, обман и всяческие склоки удручали ее, и я понимал, что в этом смысле ее выход в свет мог оказаться опасным. И, конечно же, я сознавал ее нежелание идти, но сам хотел этого так сильно, что решил: если я терплю ее змей, пусть и она пересилит себя хотя бы на один вечер.
