– Молчи лучше, баба! – сказал муж.
– Да она немая, – отмахнулась Канарейка. – Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили – и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали – вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента – а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли – в тифу сгорели все пятеро, – заплакала. – Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! – закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: – Пей!
– Не хочу.
– Пей!
– Не буду!
– Пей! – обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
– Глянь-ка! – засмеялась Канарейка. – Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! – радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: – Будешь обижать меня – к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? – к Сулеймену приставала. – Иди, я тебя поцелую! – смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.
Муж плюнул, пошел.
– Ты куда? – мужа окликнула.
– Неможется мне что-то, – сказал, ушел в шалаш спать.
Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:
– Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…
Ганна глядела в небо. Светили звезды.
На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна – пахла дыней.
Утром Канарейка стала будить мужа:
– Вылезай! Уже солнце встало!
Он молчал. Полезла сама в шалаш.
А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.
Нарядила его в белую рубаху.
Положила его на зеленую траву.
Лежал на траве, будто спал.
– Ваня! – позвала. – Проснись!
Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки – вместо свечки.
Ганну разбудила:
– Батька наш умер. Поехали хоронить!
Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.
– Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! – сказала Канарейка. – Не послушал меня. – Заплакала.
У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.
Закричали издали:
– Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!
– Не заразу везу. Мужа своего!
– А что с ним?
– Да помер!
– Вчера еще живой был, – не поверили. – От чего же помер-то? От холеры?
– Не знаю, – сказала и поехала себе потихоньку в гору. – Может, и от холеры.
– Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! – заорал мужик с черной бородой. – Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!
Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.
– Ах, убивец! – закричала, поводья выпустила.
Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты – и у него, и у коня.
– Поворачивай обратно! – гаркнул.
Ганна поводья схватила, развернула повозку.
Мужик верблюда плетью огрел:
– Пошел! Пошел, сатана!
Полетели во весь дух.
Мужики на конях – за ними. Всю дорогу до моста их гнали.
Переехала мост Ганна.
Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.
Смотрели, как разгорается.
– Не вернешься теперь, Канарейка! – через реку закричали. – Конец тебе, холера!
Платье кровью намокло.
Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.
Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:
– Видно, он мне главную жилу жизни перебил, – сказала. – Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…
Платок кровью набух.
Ганна перевязывать стала, руки трясутся.
Канарейка приподнялась:
– Там за обрывом – брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь. – Откинулась, с тоской сказала: – Эх, по-людски похоронить Ваню хотела…
Ганна лопату взяла.
Канарейка глаза в глаза Ганне посмотрела.
– Шире могилу копай, – сказала, – на двоих. Пойдем волю искать на том свете…
Верблюд сидел у могилы, не понимал.
Уже ночь настала. Потянула Ганна его за поводья: пойдем. Отвернул от нее голову. Не встал.
Бросила поводья. Пошла к броду.
Оглянулась.
Сулеймен сидел неподвижно, лебединую шею выгнув.
Ганна разделась, подняла одежду над головой, вошла в воду.
Обхватила ее Ахтуба руками сильными, будто ждала, потащила за собой. Прогнулась Ганна, как ивовый прут, вырвалась из рук.
Тогда Ахтуба песок из-под ног Ганны уносить стала. Покачнулась Ганна, за корягу схватилась, выстояла.
Пошла потихоньку дальше.
Ахтуба тоже притихла, плескалась об ее бок, будто об лодку, нежно о чем-то журчала.
Звезды в темной воде отражались.
Медленно, будто по звездному небу, шла по реке Ганна, разводя перед собой звезды руками: отгребала их, чтобы не поранить.
До середины реки дошла и – будто заманила ее Ахтуба в ловушку – ухнула вдруг в яму с головой. Бросила Ганна одежду, забила руками, выплывая. Ахтуба не дала ей плыть, скрутила ее, как зверя, закрутила в воронку.
Вынырнула Ганна, хотела ухватиться за стремительно плывущее на нее, выдернутое откуда-то с корнем дерево – не успела: дерево ударило ее, опрокинуло, оглушило.
Последнее, что услышала Ганна, – звон колокольчиков. Будто звезды бубенчиками в небе звенели. Поглядела на небо Ганна и пошла на дно.
Кто-то ее, за ноги схватив, туда тащил – сильными, страстными руками.
На берегу реки у потухшего костра рыбаки спали.
Вдруг услышали звон над рекой, повскакали.
То рыбацкие колокольцы колотились на лесках донок. Зазвенели, грянули разом – и затихли.
– Что это было? – спросил чубатый парень.
– Осетр проплыл, хвостом задел, – ответил Петр Рыбаков, жилистый мужичок в драной фуфаечке, обернулся, закричал остальным: – Иван да Яков! Айда на лодки! Сети выберем! Осетр прямо в них пошел!
Доставали сети.
– Тяжеленный мужик! – Петр в темноте сказал. – С человека будет!
Вытащили на берег, у костра развернули.
В сетях, вся в серебряной чешуе, как большая рыба, Ганна лежала, на рыбаков смотрела.
– Русалочка! – ахнул Чубатый. – Ребята, мы русалку поймали!
Подошли с опаской. Стали разглядывать Ганну.
– Дышит ли? Может, утопленница?
Отодвинулась Ганна, закрылась руками.
– Гляди-ка! Русалка, а застыдилась! Закрывается!
– Прятать ей нечего. Девчонка еще…
– А хороша собой русалочка! Красавицей будет, когда вырастет!
Чубатый подошел:
– Расступись, – сказал, курткой рыбацкой Ганну накрыл, на руки взял. – Замерзла? – спросил.
Ганна молчала, только прижалась к нему сильнее.
– Смотри, Андрей, защекотает она тебя до смерти, – сказал Чубатому Петр. – Уснешь, утащит тебя к себе под корягу, в русалочий дом…
Чубатый посадил Ганну у костра. Она села, ноги вытянула.
– Русалка-то без хвоста! – сказал, поглядев, рябой мужик. – Не русалка это!
– И не утопленница, и не русалка… Кто ж, по-твоему? – спросил Чубатый.
– Не знаю, – ответил Рябой. – Доспросить надо. Девочка, как тебя звать?
Ганна молчала, на Рябого смотрела.
Петр у костра с чайником хлопотал. Повернулся, быстро сказал:
– Не понимает, видно, по-нашему, – потом по лбу себя ударил: – Да это же Туба! Как я сразу-то не догадался!
– Что за Туба такая? – спросил Чубатый.
– Ханская дочь! Дочка хана Мамая – Туба. Али не слыхал про нее? – волновался Петр.
– Не слыхал.
– Ну как же! У хана Мамая дочка была. Красавица, умница. Тубой ее звали. А время на Руси тогда татарское было. Тогда князья русские к татарам на поклон ходили, сюда, к нам, в Астраханскую область. Бают, что она тогда царством была, Золотой Ордой называлась. Где Царев сейчас – там их столица была, называлась – Сарай. Вот в этот Сарай князья ходили, дань платили, княжества себе выпрашивали. Считай, что здесь – столица Руси тогда была, все здесь у нас решалось. Вот пришел к Мамаю русский князь Дмитрий, себе землю на власть просить. Увидел Тубу, да и влюбился по уши. А Туба-то – в него. Ей тогда лет тринадцать было. Для нас сейчас она дитё, а у них в этих годах замуж отдавали. Вот он и посватался: «Отдай, – говорит, – за меня свою дочку Тубу, хан Мамай!» Тот разгневался. Как так? Русский холоп руки царской дочки просит! Вон, говорит, пошел! Ни земли тебе не дам, ни власти, ни дочки своей – холопу! Разозлился Дмитрий. Ах так, говорит, не хочешь отдать по-хорошему, отдашь по-плохому. И поскакал на Русь войска собирать, на Мамая войной идти. А Тубе приказал себя ждать. Жди, говорит. Уехал. Слухи пошли, что войска собирает. Испугался хан Мамай, решил Тубу сплавить от греха подальше – замуж за крымского хана отдать. Ее еще в утробе матери за него просватали. Так у них, у татарей, заведено. Приехал крымский хан в Сарай с калымом, невесту выкупать. Сам старый, облезлый. «Вот тебе жених, – говорит Мамай Тубе. – Через три дня свадьба». Посмотрела на него Туба, ничего отцу не сказала, ушла. Там-то у себя и заплакала. Написала Дмитрию весточку: приезжай, мол, скорее, – и на Русь ту весточку с верным гонцом отправила. Весела стала, с женихом ласкова, улыбается, вида не показывает. Сама Дмитрия ждет. И день ждет, и второй ждет. Вот третий день наступает – день свадьбы. С утра отару баранов на двор привели, резать стали, закипели котлы кипучие, бешбармак к свадьбе готовят. Тубу в свадебное платье наряжают, под венец ведут. А она ждет Дмитрия, ждет-пождет до последнего. Вот сажает молодых ихний татарский батюшка за занавеску – у них так – и через занавеску жениха спрашивает: «Женился ли ты, хан крымский, на Тубе?» – «Женился!» – отвечает. Тут он Тубу спрашивает: «Вышла ли ты замуж, Туба, за хана крымского?» А ей сказать надо, что, мол, вышла. Как скажет, так дело сделано, свадебка слажена, обратно не вернешь. У татар так. Но молчит Туба. Опять ее спрашивает батюшка: «Вышла ли ты замуж, Туба?» Молчит Туба. А в третий раз только начал спрашивать, она из-за занавески как выскочит, как побежит из хаты, выбежала в степь, побежала на реку и вот с этого моста, около нас, что на бахчи ведет, – прыгнула и утопилась! Мамай на мост прибежал, заплакал, закричал:
