…Галька на ходу поправила воротничок красивой голубой кофточки. «И эта как артистка!» — усмехнулся Венка. Вдруг его будто обожгло: кофточка-то материна, девичья, как она говорила, с кружевной вставкой! Мать надевала ее разве лишь по праздникам! А он сам отнес Жилову за бутылку разливухи! Как же не глянул тогда, что в рушнике? Торопился…
Венка посмотрел на мать. Та штопала. Хотел незаметно прошмыгнуть в сени, но мать остановила:
— Позанимался бы… Физику повтори. У Андрюши «отлично» стояло, а у тебя… Все книжки да романы. Рано, поди, про любовь-то?
— Сам знаю… — буркнул Венка и, на ходу напяливая старенький отцовский пуловер, заторопился на улицу.
Мурзилка сидел на бревнах и ежился: похолодало. Длинный, худой, он, словно кузнечик: торчали в разные стороны локти и коленки. Девчонки в сторонке лузгали семечки.
Венка подал Мурзилке руку. Тот стиснул ее и от удовольствия захлопал глазами.
— Чего нового? — Венка ни к кому конкретно не обращался и искоса поглядел на Гальку. Он еще не знал, как придраться к ней, и решил сперва взвинтить себя. Спросил у Мурзилки: — Ситро пил сегодня?
Тот обиженно засопел — всегда так; то про ситро заладит, то Мурзилкой обзовет. А какой он Мурзилка, если уже вовсю курит? Разложил на бревне кисет, кресало, витой шнур из хлопчатки.
Венка смастерил самокрутку, выбил искру; шнур зачадил.
— Не стыдно?.. — с упреком проговорила Галька.
— Еще чего! — Венка обрадованно крутанулся.
— Не слишком ли ты сегодня ершистый? — Веруся улыбнулась. — Со всеми будешь задираться или только с сильным полом?
— Тебя не трону… Ты гость. Эту, — Венка кивнул в сторону Гальки, — тоже нельзя. Вон она какая расфуфыренная! Только кофточка чуток великовата… Не с чужого ли плеча?
Галька как-то странно ойкнула, закрыла лицо руками.
— За что ты ее? — холодно спросила Веруся. Помолчав, добавила: — Сам-то посмотри на себя. Вырядился, как петух…
Венка опешил. От обиды потемнело в глазах.
— Да ну вас! — сгорбившись, метнулся прочь.
Подошел к дому Жиловых, забарабанил по наличнику.
В ярости Барс заметался около щели. Хлопнула дверь.
— Фу, Барс! Фу!
Калитка приоткрылась, выглянул Жилов.
— Там Галька… в кофте… — заторопился Венка.
— Ну и чё?
— Я рассчитаюсь, дядя Игнат! Ей-богу! Верните! А хотите, отработаю? Рук не пожалею… дядя Игнат!
Жилов сказал дружелюбно:
— А чё… заходи как-нибудь. Можа, сторгуемся…
Венка уныло брел вдоль улицы. «Вот тебе и друзья! — думал он. — Нашли чем упрекнуть! Как петух! Это я-то?..»
Конечно, надо обладать немалым нахальством, чтобы появляться на людях в таком наряде, как отцовский пуловер! В свое время он был хорош: вишневое удачно гармонировало с серым. Купить такую модную вещь отец не отважился бы: пуловер подарили ему на службе за ударную работу. Но носил охотно. Пуловер поизносился, и мать заштопала его пестрыми нитками из распущенного шарфика. Красильщик взялся выкрасить в однотонный цвет. Но не получилось… Вишневое стало синим, а серое — ядовито-зеленым. Такого цвета были попугаи на довоенных переводных картинках.
Дышал в лицо ветерок. Шелестели листвой липы. Вдалеке угадывалось очертание мартена. Между щитами затемнения временами вспыхивали сполохи.
Около Степанидина переулка Венку окрикнули:
— Эй, друг, одолжи закурить!
Из темноты вышли двое. Один долговязый, другой чернявый.
Венка протянул кисет. Чернявый зачерпнул горстью.
— Про запас… Не возражаешь?
— Бери, чего там… — согласился Венка.
Из-за угла показался парень с гитарой.
— Да это никак из-под вяза? — сказал он и нехорошо засмеялся. — Балерина к тебе бегает, а?
— К нему, к нему! — обрадовался чернявый.
— А тебе-то что! — робко огрызнулся Венка. Он чувствовал, что сегодня ему несдобровать, но угождать не собирался. Подумаешь — трое! Он прием знает — жевать нечем будет!
— Балерина — девочка что надо! Гитарист вихлялся, словно в бока ему тыкали палками. — Ты ей скажи, мы каждый вечер здесь, пусть заходит. Не обидим… Верно, ребятишки?
Те заржали. Венка шагнул и, метя в то место, где колечком закручивались у гитариста космы, выбросил кулак. Кажется, достал. Но и у самого от удара в скулу перед глазами рассыпались искры. Забыв о приеме, замахал руками налево и направо.
Но вот долговязый, изловчившись, так припечатал, что Венка рухнул. По переулку гулко протопали. Прильнув к земле, он заскулил от обиды. Заскреблась тоскливая мысль. Неужто он взрослый только для своих первоклашек? А как же тогда понимать Михаила Алексеевича, директора, который и встретил и проводил уважительно? Да и в военкомате с ним поговорили как положено…
Вдруг понял: просто те трое собрались, как шакалы, в стаю. Стаей ведь удобней творить черное. Когда стаей, спросить вроде не с кого.
Встал, отплёвываясь песком, подошел к колонке. От холодной воды немного успокоился.
Под вязом все по-прежнему, только Галька ушла. Мурзилка, сложившись в зигзаг, обнимал колени; Веруся смотрела на небо. Как только Венка подошел, она громко объявила: «Ну, мальчики, я пошла! Уже поздно…»
— Погоди! — буркнул Венка, удивляясь ненормальной глухоте своего голоса, заволновался. — Я провожу…
Веруся глянула из-за плеча пристально и не строго.
— Я тоже с вами! — зашумел Мурзилка.
— Тебе, букварь, пора домой, — улыбнулся Венка и дал Мурзилке щелчка, подошел к Верусе.
— Пойдем, что ж… — сказала та негромко, словно хотела, чтобы не слышали другие. — Только знай, не интересно с тобой…
— Знаю… Да я так… Не идти же тебе одной!
— Ходила же раньше…
— То раньше…
Облака, растаяли. В высоком небе покойно мерцали звезды. Как живой, вздыхал завод.
Венка шел чуть поотстав. Он до боли косил глазом, разглядывая такой знакомый и вроде бы совсем незнакомый профиль и прямые, водопадом стекающие на плечи волосы.
Снова все перемешалось: вратарь Кандидов, Веруся, вихлястый с гитарой… и эта маленькая радость от еще одного ушедшего в прошлое дня. А в стороне недосягаемым для всего этого суматошного вихря образов оставалось, как глыба, заявление, запертое в сейфе злого, как черт, военкома.
Военрук вызывал мальчишек, которые, по его мнению, подходили для задания. А оно было нешуточное: вывезти с лесных делянок полтысячи кубометров дров. Он сидел за партой, а кандидат в отряд — за столом, на котором лежали винтовка, автомат и пара гранат. В учебных целях стволы у оружия были просверлены, а гранаты начинены опилками, но все равно — рядом с таким внушительным арсеналом игривое настроение, принесенное с улицы, вмиг улетучивалось. Военрук считал, что ученик, побывав на рабочем месте преподавателя, непременно вырастет в собственных глазах, и тогда с ним можно разговаривать по-взрослому. А за парту он сел еще и потому, что там удобней писать.
Прежде чем сесть, приподнимал измочаленную осколком правую руку и бросал высохшую кисть со смиренно сложенными в щепоть пальцами на тетрадь — чтобы та не двигалась. Левой выписывал в маете одному ему понятные знаки.
— А тебя, Малышев, я взять не могу… Ты уж меня извини… — Военрук решительно провел в тетрадке жирную линию.
Мурзилка оторопело захлопал глазами:
— Я что — хуже других?
— Не заставляй меня оправдываться, Малышев… Иди!
— Товарищ лейтенант! — взмолился Мурзилка. — Вы думаете, если я не такой толстый, как некоторые, так у меня и силенки нету? В классе я, между прочим, больше всех подтягиваюсь.
Уловив во взгляде военрука нерешительность и понимая, что это его последний шанс, Мурзилка вытянул руки и грохнулся на пол.
Нерешительность военрук проявил по простой причине: то, что он лейтенант, знали все, потому, что за неимением другой одежды, он носил военную форму, а в петлицах гимнастерки следы от кубиков еще не выцвели, но вот «товарищем лейтенантом» называли его впервые.
Мурзилка, между тем, раз за разом продолжал отжиматься от пола. «Однако силен малец!» — подумал военрук и приказал:
— А ну, хватит, Малышев! Встать!
Под вечер выгрузились на небольшом разъезде.
Венка, уставший за долгую зиму от всяческих переживаний, обрадовался простору, как малое дитя игрушке. Скинул ботинки и бегом-бегом по теплой траве в березовую рощу.
Тихо умирал день. Тягучее безмолвие нарушалось только обеспокоенным гудением припозднившейся пчелы, запутавшейся в цветке. Пучки закатных лучей, наискось перечеркнувшие березняк, до того были насыщены светом, что их можно было, казалось, тронуть и отвести, как нити паутины, в сторону.
