Токе садится за стол и пытается продолжить рассказ. В кафе все шло как по маслу. А сейчас нет. Электрическое раздражение распространяется по всему его телу. Вообще-то это можно назвать распутством, но это не так. Он не понимает, почему действие рассказа все время поворачивается в эту сторону, ведь он совсем не это хочет написать. Может, он все-таки похотливый? Только бы она скорее пришла. А пока ему надо сделать так, чтобы персонажи делали то, что он говорит.
Или он должен позволить им делать то, чего хотят они. Такое с ним редко бывает. Он думает удовлетворить свою потребность самостоятельно, но решает подождать Роз и посмотреть, как развернется текст.
Когда на часах семь, а Роз все еще нет дома, он уже почти завершил рассказ и кончает до того, как успел расстегнуть ширинку. Черт возьми!
Эрик покорно берет дежурство в клинике. Может, как-то поспешно получилось с мадам Флёри. У пациента из четырнадцатой палаты другая фамилия, у него другое заболевание. Такова жизнь. До тех пор пока не станет другой. До тех пор пока не закончится. Рутина мешает думать. У него есть еще номер телефона в квартире на улице Фобур Сент-Оноре. У нее нет его телефона. Естественно.
Бывают дни, когда все вокруг кажется таким ясным, что можно подумать, у тебя галлюцинации, особенно ранней весной, когда солнечные лучи сильные, как рентген. У него возникает ощущение, что он может видеть насквозь: скелет в голубях, телефонные номера в телефонах, металлическую конструкцию в домах, может видеть и чувствовать тайны, мысли и усталость проходящих мимо людей. Ощущение, что он нажимает на какую-то кнопку и внезапно может все это видеть. Но не сейчас. Так было в детстве — и всегда ранней весной. С тех пор, когда он был еще маленьким, чтобы знать, что у месяца есть название и что название это — март. Это было тогда, когда он жил у бабушки с дедушкой. Тогда его называли просто маленький Зэт. Он был слишком маленьким, чтобы понять, почему он не может жить у мамы с папой. Но он мог видеть сердцевину пятнистых деревьев, не зная, что они назывались платаны, и об этом он рассказывал бабушке.
Вздор, говорила она и поправляла грудь.
Он забыл про это на долгие годы. Бабушка ведь сказала, что это вздор. Но в последние годы это ощущение снова к нему вернулось. С той лишь разницей, что, когда он был маленький, он не мог перестать это чувствовать. А сейчас может, если захочет. Он просто никому об этом не рассказывает. Люди ведь будут думать, что он не в себе. Так уж сложилось, что нельзя увидеть себя со стороны, но если бы он мог, он бы хотел увидеть смазочное масло Handyman Esso в пакете в правом кармане своего плаща.
Звонит мобильный телефон. Она его ненавидит. Он всегда лежит на дне сумки. Если бы ее унес смерч, а сумка по непонятной причине осталась, то сложилось бы весьма странное представление о человеке. Что же у Сабатин в ее поддельной Mulberry, купленной в Индонезии?
Кошелек. Нет, пожалуй, стоит начать с самого странного.
Секрет. У нее всегда с собой маленький секрет: черная лаковая коробочка размером со спичечный коробок, на ней красная печать, а в углу золотыми буквами написано: «Секрет». Коробочка запечатана.
Посмотрим на кошелек, в котором лежат три кредитные карты, права, фотография упитанного мужчины с густыми седыми волосами, на коленях у него двое детей: серьезный мальчик и девочка, которая улыбается фотографу своим беззубым ротиком; двадцать евро, двенадцать сантимов. Членская карта в Центр Помпиду и в Ассоциацию фотографов.
Ежедневник со страницей на каждый день. Вплоть до сегодняшнего дня, третьего марта, каждая страница исписана. В ближайшем будущем:
5 марта — съемка со Стефани Батай (актриса).
7 марта в 12.00 — съемка с Клодом Руайе-Журну (поэт).
9 марта в 11.00 — Фредерик, стоматолог.
15 марта в 16 часов она записана на маникюр в «Десять роз».
Воскресенье, 18 марта — съемка с Пьером Токе (писатель).
Скорее всего, она использует ежедневник не только для планов на будущее, но и как ретроспективный дневник. Два в одном.
Ключница с тремя ключами.
Альбом для эскизов.
Две перьевые ручки.
Цифровой фотоаппарат, Canon. Этот ли она обычно использует в работе? Нет, так как у нее еще три пленки в сумке, одна на проявку и две новые, с хвостиками.
Блеск для губ. Lancôme. Rouge Absolue.
12 свечек на праздничный торт.
Мешочек с 13-ю перламутровыми пуговицами разных цветов.
Маленький конверт с принадлежностями для шитья из отеля «Hilton».
Упаковка аспирина. Еще одна. У нее часто болит голова?
Морской ежик из камня.
Лупа.
Женский розовый карманный ножик.
Жемчужная сережка. А где вторая?
Проездной билет.
Печенье.
Подарочный сертификат в «Десять роз».
А вот и — на дне сумки — мобильный телефон, который звонит.
О, черт возьми! Все это падает на тротуар. Merde![4] — вырывается у Сабатин. Merde, allors![5] — повторяет она, привлекая к себе внимание. Это делать не обязательно. На нее смотрят и так. И мужчины, и женщины. Пропущенный вызов. Сабатин перезванивает. Это Руайе-Журну, поэт. Могут ли они перенести встречу на 15-е?
Минутку. Сабатин сидит на корточках и держит перед собой свою переносную сокровищницу. Хорошо. Во сколько?
В четыре?
Отлично, без проблем. Она уже видит, что должна поменять время у этого странного маникюрщика. Но это мелочи. До свидания, хотела произнести она, если бы телефон не погас и не нуждался в искусственном дыхании. Merde!
Сабатин создает людей искусства. Безумное выражение, которое она старается использовать с осторожностью, но которое прижилось в этой среде. Как будто бы фотограф делает тех, кого снимает. По крайней мере, она это так не воспринимает. Она испытывает огромное уважение к людям, которых фотографирует, и отлично знает, что для большинства из них съемка — своего рода обнажение. Создавать моду — выражение более привычное, но этим Сабатин занимались лишь во время учебы. Многие модели безлики, прежде чем их не подправят извечными словами фотографа «Áh — ja — baby».[6] Многие девушки превращаются в журнальных красоток, когда позируют перед фотокамерой. Ей больше хочется создавать образы, а не отображать их на фотографиях.
Сертификат к этому странному маникюрщику на площади Клиши ей подарила Берт — ее подруга, которая курит, пьет и вообще ходит по краю пропасти. Сейчас она быстро поменяет время. Это не проблема. Ей все равно нужно купить фотобумагу для принтера в соседнем районе. Берт — антрополог. Они с Патриком вместе уже пять лет, то есть два с половиной года, так как они видятся только шесть месяцев в году. Три месяца здесь, три месяца — в Массачусетсе. Он тоже антрополог и преподает в Гарварде. Некрасивый, но талантливый американский еврей. Они любят друг друга. И скучают друг без друга. Это гениально, считает Берт. Это дает ей возможность работать шестнадцать часов в сутки шесть месяцев в году и курить тридцать сигарет в день. Патрик терпеть не может того, что она курит. Поэтому, когда они вместе, она носит никотиновый пластырь.
Нет, у него наверняка есть двойник. Не может быть, чтобы тот мужчина, на которого она недавно случайно наткнулась и которого видела несколько раз (самый последний — сегодня утром, когда отводила детей на теннис) снова здесь. Теперь на лестнице и все в том же плаще.
Пройти под лестницей — к несчастью (ее реплика).
Тогда пролезьте над ней (его).
Невозможно больше вот так вот встречаться (опять он).
Который час? Она видит перед собой картинку до того, как нажимает на воображаемую кнопку фотоаппарата. На стремянке стоит элегантный мужчина, который в одной руке держит смазочное масло Handyman Esso, а в другой — эмалевую вывеску. Он смотрит на левую руку: циферблат перевернулся на внутреннюю часть запястья; правой рукой, которая держит масло, о чем его мозг напрочь забыл, — он поправляет часы. Смазочное масло и вывеска уже на земле. Вывеска — не та, что была раньше. Так обычно случается с эмалью. Она трескается.
Фотограф видит картинку, но не придает ей значения. Все это хозяйство внизу. И он тоже. На тротуаре. Перед ней.
Зэт. Он подымает ее руку, берет ее как бы снизу и подымает вверх. Герой черно-белого кино 1940-х годов не мог бы сделать это лучше.
Простите, как это пишется?
Зэт. «Зулу», «эхо», «танго».
Сабатин Коэн. Я так и не узнала, сколько сейчас времени.
Он смеется.
Зато Чарли не до смеха. Черт возьми, что случилось с моей вывеской? Он поднимает ее. Она сделана одним из последних художников по эмали в Париже. Как она потрескалась, черт возьми.
Она не знает, какой должна быть ее реплика в этом фильме. Конечно, она не может не взять на себя часть ответственности за то, что вывеска с десятью розами на пальцах лежит сейчас на земле. А, с другой стороны, главный мужской персонаж мог бы держать ее лучше или обладать более сильными запястьями, чтобы часы не переворачивались, или же сказать ей, чтобы она спросила у кого-нибудь еще. Но тогда фильм на этом и остановился бы, а он продолжается.
