— Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту.
— Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. —Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя «Хиткит». Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка.
Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа.
— слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение.
— Господи, надень что-нибудь. — Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. — После распутства твое тело непристойно.
— В этом слове нет смысла, старик.
— Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, — это выше моего понимания. — На улице шум машин, мир еще функционирует.
— Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага?
В дверь вежливо постучали.
— Господи, се Человек.
Хефф выскочил из кресла.
— Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом!
Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто.
— Это пациент? — спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая.
— Ему тяжело говорить, — предусмотрительно пояснил Хефф.
— Помогай нам Бог. Доктор уже был?
— Он отвергает медицинскую помощь.
— Батюшки, разве это разумно?
— Он верит только в, ну, вы понимаете…
Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух:
— Отец. Это вы, отец?
Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу.
— Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов…
— И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль.
— Да, да… — Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз.
— Отец.
— Да, сын мой?
Шепотом:
— Подбавь верхов, мы теряем высокие.
— О чем это? Что он сказал?
— Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. — Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки.
— Так лучше. — Голос с дивана.
— Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора…
— МЯСНИКИ, — неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом.
— АТЕИСТЫ!
— Батюшки.
— Видите, Отец, и так все время.
Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом — второй закрыт — дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами:
— Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: «ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!» — Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, — А у меня есть душа, правда? У меня есть — скажите им, что у меня есть душа.
— Да, сын мой, да. — Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку.
— Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности.
— Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. — Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств.
Повисла пауза, а после нее — поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги.
— Ой, а это еще зачем, мужик?
Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил:
— Грехи в ногах.
— В ногах? — Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш.
— Они несут человека к грехам.
— А-а. — Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу?
— Ну, что ж. — Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем.
— Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим.
— Охххххх, — прижимая указательные пальцы к вискам.
— Что такое, сын мой?
— Опивки боли, охххх.
— М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. — Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи.
— Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. — Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. — Вот, для бедных.
— О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? — С любопытством вертя монеты в розовых пальцах.
— Серебро, Отец. Сейте и да пожнете.
— Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб[10]. Там пока совсем мало народу.
— Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? — От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте.
— Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. — Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. — Нет, нет, я сам. Спасибо. — И ушел.
— Уиии, — заверещал Гноссос, как только стихли шаги. — Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный.
— У тебя все ноги жирные.
— Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия?
— Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь?
— Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. — Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. — Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, — Похмелье еще плескалось в голове.
— Сечь будем потом, — сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. — Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне — узнавать насчет апелляции.
— Что еще за апелляция, старик?
— Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию.
— Они не могут тебя выгнать, Хефф. — Гноссос перекатился на спину. — Тебе же некуда деваться в этом мире.
— На Кубу.
— Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак.
Лицо вспыхнуло.
— Херня.
— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.
— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.
Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.
— Овус? Ты его видел?
— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!
— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.
— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?
— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.
— Кто?
— Аквавитус, старик, ты не ослышался.
— Джакомо? Из мафии?
— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.
