Ирина Дедюхова - Время гарпий

Свою тираду она закончила таким криком, что сработала сигнализация у припаркованной рядом машины.

— Прекрати истерику! — осадил ее Гермес. Наклонившись к светящейся фигурке в углу заднего сидения, он почти вежливо сказал: «Выходите, дружок! Мы пересаживаемся на другой транспорт, не столь комфортный для вас».

Эрато не смогла отследить момент, когда возле него появилось отродье Подарги. Из ниоткуда возле красавца в белой шубе возникли два крылатых вороных жеребца со страшными белесыми перламутровыми глазами, абсолютно лишенными зрачков и радужной оболочки. Их светившиеся в темноте глаза выглядели особенно страшно на черной морде коней с выступавшими кривыми зубами, обметанными пеной. Эрато отвернулась, чтобы не видеть, как Гермес тащит из машины в ужасе заскулившую душу. Она с облечением хлопнула за ними задней дверью, отпустив защелки, будто они могли защитить ее от происходящего. От резкого звука хлопающей двери кони взвились, кося в ее сторону своими мертвенно-бледными глазами. Но они тут же опустились на землю по первому окрику Гермеса, покорно подставив ему оседланные спины, прижимая к бокам вздрагивавшие короткие черные крылья.

— Сходи в солярий, Гермес! — с кривой улыбкой крикнула из машины Эрато, глядя, как он тюком сворачивает стонущий светящийся комок, стараясь туже привязать его к седлу. В свете уличного фонаря было видно, что его руки и на полтона не отличались бледностью от лилейно-белой шубы.

— Спасибо за совет, Эрато! Но думаю, и так сойдет. А то будешь потом рассказывать, как я следую всем твоим советам, выполняя волю старшей сестры. До встречи! — сказал он, вспрыгивая в седло крылатого скакуна.

— Будь ты проклят! — прошептала Эрато, резко рванув с места в своем яркокрасном авто.

Во внезапно поднявшемся сзади снежном вихре она не смогла бы различить, как Гермес поманил пальчиком кого-то с затянутого темной мглой неба.

— Аэлло, Аэллопа! — крикнул он двум теням, кружившим над его головой. — Сейчас наша маленькая скандалистка отправится в убежище Сфейно. Проследите на ней! Она меня не интересует, мне надо уничтожить часы. Эрато говорила, сколько песка осталось у Каллиопы, она могла их видеть только у Сфейно! Уничтожьте их!

Подъезжая к дому Сфейно, Эрато еще раз поняла, до какой степени она ненавидит всю старую московскую архитектуру, напоминавшую ей самые неприятные вещи не только приверженностью к классической традиции, но и более поздними наслоениями эклектики и модерна.

Утром, припарковав машину, Эрато шла на важную встречу по Печатникову переулку мимо двух старых зданий, находившихся в запустении. Она опять увидела небольшой двухэтажный дом, украшенный затейливой лепниной и кариатидами, одна из которых в ходе «демократических преобразований» уже потеряла голову. И по личным причинам ей бы хотелось, чтобы этот «памятник архитектуры и зодчества» не торчал бы посреди переулка, а составил бы перечень навсегда утраченных шедевров зодчества с сайта «Потерянная Москва».

В начале нулевых годов этот особняк совершенно случайно оказался в руках одного ее знакомого, решившего устроить в нем комфортабельные офисы, хотя намного разумнее было бы сразу снести этот дом после ночного поджога и построить нормальное элитное жилье на семь-восемь квартир. Вслух эту идею она, конечно, не озвучивала, давно предпочитала никому не давать советов, понимая, что люди слышат лишь то, что им больше всего хочется слышать. Да и как было признаться серьезному деловому человеку, что советует ему снести особняк вовсе не потому, что он стоит на невероятно дорогом участке московской земли, а из-за… кариатид, внимательно глядевших на нее с фасада. Хотя где-то внутри себя она хорошо знала, что ни в коем случае не стоит трогать ни маскароны, ни кариатид на фасадах старых московских домов вовсе не из чувства прекрасного, а из нормального и рационального чувства самосохранения.

Все эти «декоративные элементы» являлись визитной карточкой невероятно склочной музы Клио, во всех своих человеческих воплощениях не упускавшей случая по любому ничтожному поводу устроить «урок всеобщей истории».

Знакомый Эрато решил не сносить особняк вовсе не потому, что так уж ценил ветхие историко-архитектурные ценности, он хотел без особых вложений — «выжать» из старого дома «все, что можно». Да и она никогда бы не смогла объяснить ему, отчего ей не нравятся эти кариатиды, преграждавшие ей путь всякий раз, когда ей надо было по делу проскочить этот переулок. Непосвященным сложно было понять, почему именно эти женские фигурки из Печатникова переулка каким-то тяжелым, тоскливым предчувствием напоминали ей поучительную историю пелопонесского города Карий, которая не имела никакого отношения к ее собственной судьбе.

Но и твердо уверенная, что ни у кого из живущих лично к ней не может быть никаких претензий, она все-таки не понимала людей, старавшихся сделать ей больно, выставляя на фасаде чучела кариатид из какого-то нерационального порыва: «Красиво же!» Хотя бы потому, что эти архитектурные красоты, вдобавок стоившие немалых средств, — уже не принадлежали исключительно тем, кто за них заплатил, ими могли теперь любоваться все, кто и гроша ломанного не имел.

В ходе масштабной перепланировки особняка, которую затеял ее знакомый, вместо того, чтобы по ее совету сразу снести все здание, — произошла невосполнимая утрата большей части конструктивных элементов, почти полностью были разрушены перекрытия верхних этажей, а оставшиеся — просели. Возмущенная общественность постоянными истериками возле этого дома сумела остановить работы, о чем Эрато сразу его предупреждала. В результате много лет дом, зараженный плесенью и грибком, пребывал в запустении. Но с его фасада по-прежнему за каждым ее шагом с ненавистью следила уцелевшая кариатида, поддерживая изувеченную подругу по несчастью.

Карий — был небольшим городком в Аркадии, заключившим когда-то союз с персами против Греции. Даже своему психоаналитику она не смогла бы рассказывать, что «в прежней жизни», как сказали бы сторонники теории реинкарнации душ, или просто в ином воплощении музы лирической поэзии Эрато, — именно она в чем-то даже косвенно поддержала такое решение горожан Кария.

Впрочем, никто из муз и не заблуждался на ее счет, понимая, что именно она вдохновила карийцев на этот тонкий ход у всех за спиной. А иначе, какой смысл остался бы в любовной лирике, в милых ее сердцу «эротиках», если бы погибли все мужчины города, где ее ценили больше всего? Шансов остаться в живых у них практически не было.

Все музы, кроме нее, были слишком заняты обороной, вдохновляли греков на защиту родины, не слишком присматриваясь к ее «эротическим» демаршам, хотя предательство Кария нанесло тяжелый удар по боевому духу войск.

Она никогда не могла угадать, кто же победит в результате, поэтому предпочитала просто не вмешиваться, не видя для себя никакого смысла в происходящем. В тот раз она бы не дала и сломанного колечка в ставках на греков, да и жители Кария прислушались именно к ней, а не к Каллиопе оравшей нечто вроде: «самое лучшее предназначение — гибель во славу Отчизны!». Она лишь здраво оценила шансы, глядя на потрепанное и разношерстное греческое войско, собиравшееся выступить против явно превосходившей их силами армии персов. Хотя в глубине души она сочувствовала этим обреченным людям, которых Каллиопа никак не желала оставить в покое, еще и полагая, будто оказывает им поддержку.

Эрато, напротив, считала, что это она оказала поддержку колебавшимся жителям Кария, устроив подписание мирного договора с персами. Она помогла тогда этим людям выжить, призывая их к жизни и любви, когда все музы призывали их к героической гибели, став в ее глазах ничуть не лучше сирен.

В принципе, а что, собственно, они бы хотели от нее? Чтобы она кричала рядом с Каллиопой строчку из эстрадной песни «Пускай мы погибнем, но город спасем!»?.. Не ее вина, что жителям Кария не повезло, — в последнем отчаянном усилии их соотечественники сумели завоевать себе свободу победоносным окончанием войны. А потом, вместо того, чтобы, вернувшись со славою к разоренным очагам, приступить к «восстановлению народного хозяйства», — с общего согласия вся Греция объявила войну карийцам.