Он следил за небом и на следующий день, и на следующий, однако вопреки всем этим переменам ничего не случалось. И так было до весны. А тогда на станции из длинных темных поездов выгрузились солдаты и небольшими кучками зашагали к поселку. Все они были усталыми, некоторые полураздеты. Одни шли с пустыми руками, без винтовок, другие несли вещевые мешки. Они пришли в поселок, сели на краю тротуара в угольной пыли, курили и даже не оглядывались по сторонам.
Один солдат поселился у них в доме. Ему отдали свободную комнату — тесную каморку рядом с комнатой Колина. Это был высокий, ладно сложенный человек — совсем такой, каким Колин представлял себе солдат — и куда выше его отца. Иногда он стоял на кухне перед огнем в рубашке и грубых форменных брюках, но чаще лежал на кровати у себя в комнате, смотрел в потолок, курил или жидким тенорком пел песни.
Он принес с собой винтовку. Она была прислонена у двери в его комнате. В узком пространстве между кроватью и стеной он разложил свою амуницию. Она вся потемнела от соли, а одежда, которую он вытряхнул из вещевого мешка, была мокрой.
Чуть не половину его занимали три большие жестянки. Две были до краев полны сахара, и солдат отдал их матери, а она поставила их в шкафчик у очага сохнуть. В третьей жестянке лежали медали, металлические пуговицы и деньги.
Вечером солдат возвращался из пивной, садился к кухонному столу и пересчитывал деньги, раскладывая их аккуратными кучками серебряного и медного цвета, а потом смеялся, откидывался на спинку стула и говорил:
— Будь я немцем, ходил бы я в богачах!
Он часто садился у очага и смотрел на огонь, а иногда сажал мальчика себе на колено, доставал из нагрудного кармана, где хранил бумажник, фотографию женщины с тремя детьми, указывал на них поочередно толстым пальцем, желтым от табака, и рассказывал ему, как их зовут и что они делали, когда он видел их в последний раз. Он был откуда-то издалека, и Колин не всегда понимал его выговор.
— Ничего не поделаешь, малыш, так уж я говорю, — смеялся солдат и поглядывал на Сэвилла. — Я ведь из такого места, где все расхаживают в чем мать родила.
Он часто уходил гулять с отцом, а иногда отец вел его посмотреть убежище, отпирал дверь, впускал внутрь, зажигал лампу, и солдат осматривался, по настоянию отца пробовал нары — ложился на них, раскинув ноги, подсунув руки под голову.
— Надежно, как в крепости, — говорил отец.
— Еще понадежней будет! — говорил солдат и смеялся.
Гулять они шли, заложив руки в карманы, исчезали в конце улицы и возвращались нескоро, с пучками цветов или пожевывая травинки.
— Да вы из-за меня не беспокойтесь, — говорил солдат, если они приходили поздно и ужин перестаивался. — По всем правам мне бы уж давно мертвым быть, так что для меня любое сгодится. Накладывайте, и дело с концом.
Каждое утро он выходил на улицу и вместе с другими солдатами маршировал взад и вперед. Дети бежали за ними по тротуарам. В воскресенье солдаты кучками уходили в луга или на станцию, рассаживались на кирпичной ограде у мостика, смотрели на пути и курили.
Однажды солдат позвал Колина к себе в комнату и достал из мешка патроны — пять штук, скрепленных у основания. Гильзы были медного цвета, а пули — серебряного.
— Валяй, забирай их, — сказал солдат. — У меня их много. — Он достал еще несколько штук и разложил на одеяле. — И винтовку бери, — сказал он. — Она мне не нужна.
Он протянул руку к двери, взял винтовку, открыл затвор и показал, куда надо вложить патроны.
— Ну вот, — сказал он. — Можешь застрелить кого захочешь.
Он смеялся, глядя, как Колин с трудом держит тяжелую винтовку.
— Нет уж, в меня не целься, — сказал он. — Я твой друг.
Когда Колин спустился в кухню, мать попятилась, прижала руку к щеке и нахмурилась.
— Это вы ему дали? — сказала она.
— Да, — сказал солдат. — А что? Мне она не нужна.
— Ну хорошо, — сказала она. — Подождем, пока отец вернется.
Отец, когда вернулся, тоже посмотрел на винтовку и сказал таким же голосом:
— Ты ведь ее отдать не можешь, верно?
А солдат смеялся и кивал головой.
— А я ее потерял, — сказал он. — Бери!
— Ладно, — сказал отец. — Я ее пока спрячу. А Колину она ни к чему.
Он запер винтовку в гардеробе в спальне, но по вечерам, когда солдат уже уехал, доставал ее, открывал затвор, вкладывал патроны, вынимал их и целился из окна во что ни попало. В конце концов он все-таки отнес ее в полицию и сказал, что нашел в поле под изгородью.
— Ты что же, не хочешь воевать? — спрашивал он у солдата и хмурился.
— А я уже воевал, — говорил солдат.
— Ну, а снова? — говорил отец.
— Чего ради? — спрашивал солдат. Он либо сидел, развалясь на стуле, либо стоял в одних носках у огня, улыбался отцу сверху вниз и кивал.
— Чтобы защищать свою страну, — говорил отец. — Чтобы защищать свободу. Чтобы твоя жена и дети не попали к ним в лапы.
— А какая разница? — говорил солдат. — Кто бы тут ни заправлял, мы ведь будем жить по-прежнему, как ни крути. Будут богатые, будут бедные и пара-другая счастливчиков, — добавил он, — посередке.
— Что-то я в толк не возьму, — говорил отец и поглаживал затылок, вдруг теряясь под взглядом солдата. — Ты что же, ни во что не веришь?
— Ни во что такое, — говорил солдат улыбаясь и закуривал (если уже не курил) новую сигарету.
— Он чуть не утонул. В море, — сказал отец, когда солдат уехал. — Его втащили в лодку, когда он в третий раз ушел под воду.
— Все из-за жестянок, — сказала мать. — Просто чудо, как это он хоть раз выплыл со всем своим сахаром.
— Ведь он же его отдал, — сказал отец.
— Да, — сказала она. — Ну и что тут такого? У него чуть не все было краденое.
Тем не менее еще долго после того, как солдат уехал, они пили чай с этим сахаром, а потом сварили варенье.
Когда солдат ушел на станцию, маршируя в длинной колонне, Сэвилл пошел его проводить и шагал рядом по обочине. Вернувшись, он сел у огня и смотрел на пуговицы и медали, которые солдат оставил на полке. А потом поднялся в комнату солдата и застелил постель.
Как-то вечером немного времени спустя Колина разбудил вой сирен, и он несколько минут лежал, ожидая, что вот-вот услышит рев самолетов и грохот бомб. Но кроме сирен, ничего слышно не было.
Затем он услышал торопливые шаги отца на лестнице.
— Идем, малый, — сказал отец. — Мы уже собрались.
— Это что, сирены? — сказал он.
— Да, сирены.
— А бомбить они уже начали?
— Нет. Если мы их дождемся, то никуда уже не дойдем, — сказал отец.
Мать была в пальто и держала его курточку.
— Идемте же! Идемте! — Отец приплясывал возле двери. Он уже выключил свет. Вой сирен стих, и до них донеслись голоса, перекликающиеся вдоль улицы.
— Нет, надо одеться потеплее, — сказала мать. — Уж минутку-то они нам дадут.
— Минутку? — Отец у двери зажигал шахтерскую лампу, загораживая ее ладонью. — Никаких минуток они тебе не дадут. Не беспокойся. Сейчас все на нас посыплется, и выйти из дома не успеем.
Они гуськом спустились с крыльца. Отец нетерпеливо оглянулся на мать, которая запирала дверь.
— Хороши мы будем, — сказала она. — Сидим там, а тут весь дом разграбят.
— Разграбят? — сказал отец. — По-твоему, у кого-то будет время?
— Я никаких самолетов не слышу.
— И не услышишь. Не беспокойся. Только когда они будут прямо у тебя над головой. — Ворча, он пошел вперед через двор, и лампа освещала землю у него под ногами. — Сейчас сюда все явятся, — сказал он. — Поняли теперь, что это такое.
От соседнего двора их кто-то окликнул, он остановился и поднял фонарь повыше.
— Что-что? — сказал он.
— Вы наших ребят к себе не возьмете? — спросил мужской голос.
— Ладно, — сказал отец. — У меня им нечего будет бояться.
Из темноты появилось несколько фигур. Они перелезали через заборы, разделявшие огороды. Четыре брата, все старше Колина, жившие дальше по улице. За ними возникла фигура их отца.
— Ты скольких можешь взять, Гарри? — спросил он.
— Как-нибудь разместимся, — сказал отец и оглядел небо. — Надо поторапливаться, — добавил он.
— А как насчет моей хозяйки?
— У нас вам бояться нечего, — сказал Сэвилл. — И для тебя места хватит.
Они столпились у ступенек. Сэвилл порылся в кармане, потом нагнулся к лампе и вынул ключ.
Со двора к бомбоубежищу подходили новые фигуры — Колин еле различал их на фоне неба. Они перелезали через забор, перекликались.
— Осторожней на ступеньках, — сказал отец. — Я сейчас отопру.
— Откуда они прилетят-то? — сказал кто-то, и все головы повернулись к небу.
— Да с любой стороны, — сказал Сэвилл. Он стоял ниже их, на последней ступеньке, наклонившись к двери. Лампа освещала его лицо. Щелкнул замок, скрипнул отодвинутый засов. — Я войду первым, — добавил он, — и зажгу вторую лампу.
