В эту минуту мне позвонила Дороти и спросила о ближайших планах. Планы были проще простого: допить свой согревшийся лагер, дойти до вокзала и сесть на поезд, уходящий в сторону Эдинбурга.
Дороти жила в графстве Хэмпшир и говорила на очень внятном английском, что выгодно (а иногда невыгодно) отличало её от большинства знакомых мне лондонцев. Чуть ли не половину всех фраз Дороти начинала со своей любимой присказки: «To be honest…»[5] При этом она специально ради меня замедляла речь, словно опасалась, как бы я случайно не спутал её правильную возвышенную честность с чьейнибудь неправильной лживой задницей.
– Честно говоря, я сейчас в Портсмуте. Поэтому не успеваю приехать. Абсолютно. Прости! Мне так жаль… А тебе?
Честно говоря, мне и так было ясно, что в этот раз мы с Дороти не увидимся. И до того момента, как она позвонила, я даже не успел о ней подумать. To be honest.
– Ну, значит, в следующий раз. Теперь уже летом.
– Да! И вот… Я же обещала снова тебя свозить на Тот Свет. Помнишь?
Ещё бы я не помнил. Мы с ней однажды там почти побывали. И, само собой, ещё побываем – куда мы денемся?
К концу разговора я подумал по-русски: «Блин, Дороти, если ты напоследок снова скажешь мне какое-нибудь идиотское „bye-bye“, то я просто не знаю, что я с тобой сделаю!»
Нет, говорит: «Целую». И на том спасибо.
Я оставил чужую газету с той потрясающей фотографией на столе кафе, хотя меня так и подмывало уворовать её на память. А в середине апреля мне попадётся на глаза очередной выпуск того же цветного таблоида, где с неменьшим трагизмом на обложке будет изображён правый полузащитник Дэвид Бекхэм, покидающий футбольный газон на костылях с травмой ноги. Подозреваю, что стонов на эту тему по всей Англии было гораздо больше.
Мне кажется, прямо на наших глазах в конце девяностых – начале нулевых в мире случилось окончательное обнуление драгоценного древнего мифа о божественной породе и особой прелести всего королевского. Слабеющую мистическую ауру траванули напоследок дихлофосом массового вкуса. Предпоследним актом трагедии была даже не гибель Дианы Спенсер, милой, вполне заурядной девушки с мужским подбородком и неуклюжей судьбой, а успешно прокрученная кампания рекламной скорби, похабная атака на стареющую королеву, которая до последней минуты отказывалась участвовать во всенародном аттракционе под девизом «На миру и смерть красна!», но в результате уступила. Как водится, ум платит пошлину глупости «за то, что та глупа», и пошлость в очередной раз доказывает свою непобедимость.
Называя королевский миф драгоценным, я неизбежно подразумеваю бессчётное количество девочек со всего мира, которые упорно воображали себя королевнами; наших мам, сестёр, будущих возлюбленных и жён, рисовавших в детских тетрадях или на бумажных огрызках немыслимо дивных принцесс и королей разного калибра. Понятно, что это не было торжеством монархической воли – это ясноглазый ребёнок по своему хотению присягал блистательному идеалу женственности и мужественности, который теперь, судя по многим признакам, уходит насовсем. Законы карточной игры позволяют хитроумному плебеистому джокеру подменять собой хоть даму, хоть короля.
Сейчас я заметил, что непроизвольно оттягиваю приближение моего рассказа к той чёрной сквозящей дыре, которую оставила после себя женщина по имени Хуана Безумная. Не слишком соблазнительная тема для историков и ценителей костюмной романтики. Разве что – пища для умствований психопатологов, умеющих найти во всякой душевной аномалии срамную и уголовную этиологию, зловещую тайну родом из младенчества, а заодно и собственные неоперабельные комплексы, – но только не запредельную концентрацию нормы, которая, в сущности, была и остаётся самой большой тайной.
Пресловутое безумие Хуаны Первой становится чуть более доступным для понимания, если иметь в виду, что ей, попросту говоря, уготовили участь новогодней ёлки: угнанной, как невольница, из родимого леса, разряженной и осыпанной блёстками по самую макушку, облюбованной и воспетой хороводом гостей, а затем лежащей на помойке, возле мусорных баков, при свете заблёванного пасмурного утра.
Вот так она лежала однажды целые сутки в одной и той же позе, отказываясь от еды и от жизни, у запертых крепостных ворот замка Медины-дель-Кампо, откуда ей не позволяли бежать во Фландрию к любимому мужу. А ему, как известно, эта любовь успела надоесть хуже горькой редьки.
Место у ворот давно стало обжитым отстойником для человеческих отбросов, чем-то вроде тамбура, где толклись юродивые и попрошайки. Неистребимо пахло собачьей и людской мочой. В тот день стража отогнала всех прочь от тяжеленных ворот, потому что к ним соизволила припасть Хуана, дочь королевы Изабеллы. Изгои смешались с порядочной публикой в одну потрясённую толпу. Распластанная в пыли полоумная инфанта – это был невиданный спектакль для кучи ротозеев. Смотрелось довольно диковато. Стражники устали стоять и досадливо отворачивались. Люди осуждающе молчали. Собственно, любящий человек в глазах нелюбящих всегда выглядит избыточно и диковато.
Хуану отдали замуж в семнадцать лет: бросили, как сахарную кость, в политическую псарню. Кость досталась видному влиятельному кобелю – Филиппу Красивому, эрцгерцогу Австрийскому, повелителю Бургундии, Фландрии, Люксембурга, Брабанта и прочих феодов.
Когда в августе 1496-го инфанта Хуана по воле родителей отправилась во Фландрию в качестве невесты, её терзал всего один человеческий вопрос: «А вдруг я не смогу его полюбить?»
Когда же спустя несколько лет её воля станет решающей для целой империи, Хуана по-прежнему будет задаваться ничтожными человеческими вопросами вроде «любит или уже разлюбил?» и «почему вообще люди разлюбляют?». Как тут не заподозрить безумие?
Прибыв ко двору Филиппа, умытая страхом невеста вручила ему торжественное родительское послание, которое жених только пробежал глазами, поскольку ему не терпелось сграбастать эту худосочную, зато свежую кастильскую девицу и унести в спальню. Там он приказал гостье раздеться, неожиданно ладонью скомкал её лицо, сдавил горловой хрящ и жёстко, стремительно изнасиловал. Пахнуло почему-то горелым мясом. Полузадушенной Хуане почудилось, что он выжег у неё внутри продолговатое клеймо, и это неутихающее жжение она будет потом ощущать годами. Через восемь дней Филипп и Хуана сочетались браком с высочайшего благословения Папы и святой церкви.
Высочайшее благословение, однако, не помешало молодожёну уже на ближайших дворцовых пирах заставлять придворных дам соревноваться в показе, у кого ярче накрашены соски, а юной супруге – обнюхивать простыни в комнате Филиппа, умирая от стыда. После монашеских строгостей испанского двора Хуана чувствовала себя так, словно угодила в дом свиданий. Это плохо сочеталось с той чистой радостью, какую способно причинить девушке самое начало её главной, пожизненной любви. Она полностью доверилась неписаному сердечному закону, впустила глубоко в себя, как некий природный договор: я принадлежу только ему, он принадлежит только мне, и одна лишь смерть способна разлучить нас.
Поразительная гибкость для гордой наследницы кастильских монархов – ей вдруг понравилось быть покорной, стелиться нежным шёлком, удовлетворяя прихоти мужа. Будь он в тысячу раз более сложной натурой, она бы сумела прильнуть к его изломам и граням, повторить форму близкой души. Но никакими особыми сложностями натура Филиппа не страдала, и прихоти его были короткими и прямыми, как одноименная кишка: лишь бы в подходящий момент легла и раздвинула бёдра. Ложилась и раздвигала. Служанки находили утеху в том, чтобы замирать под дверями спальни, подслушивая, как кричит их госпожа – беспомощно и пронзительно.
Очень скоро Хуана обнаружила, что Филипп изменяет ей с новенькой пухлой фрейлиной. Худоба жены больше не прельщала его новизной. Влюблённость и преданность стали неотличимы от назойливости.
Она крикнула ему в лицо: «Предатель!» – крикнула так, что услыхала вся Фландрия. Он ударил её с размаху по виску, не снимая охотничьей перчатки. И тут же испугался, что убил: ещё утром у его ног лежала мёртвая косуля. Когда Хуана слабо пошевелилась, он отвернулся и пошёл к выходу, но что-то заставило его оглянуться. Она лежала на спине с поднятым до груди подолом, разведя в стороны голые тонкие ноги, и молча упрашивала: вернись.
К двадцати одному году она была матерью девочки и мальчика, которых выкормила своим молоком. Всего же Хуана подарит Филиппу пятерых детей, а шестой ребёнок станет подарком от мертвеца.
В начале декабря 1504-го взмыленный гонец принёс плохую весть из Испании: умерла королева Изабелла. Это означало, что Хуана становится обладательницей короны и единственной наследницей кастильского престола.
Между тем в завещании Изабеллы сквозил опасный зазор: мать особо оговаривала, что в случае недееспособности дочери править от её имени будет отец, Фердинанд Арагонский. Зять Филипп в завещании не упоминался вовсе, и, разумеется, это его не порадовало. Вся власть досталась юной измученной женщине, сходящей с ума от любви к мужу.
