Джеймс Данливи - Лукоеды

— Я ничего с местными не делал. Я приехал сюда недавно.

— Ну, это же по вас видно. Все признаки жестокого лендлорда. Это же на вас написано. Когда сюда ворвутся повстанцы. То с такими как вы, будьте уверены, они быстро расправятся.

— Повстанцы?

— Конечно. Повстанческая армия. Уберите свой локоть с моей груди. Вы что не видите, что это?

— Даже, не знаю. Здесь явно какое-то недоразумение.

— У вас еще вино есть?

— Графин вон там.

— Я тогда налью себе.

Клементин поправил на себе голубой ночной колпак. Он предохраняет корни волос от неблагоприятного воздействия ночного воздуха. Черный пучок которых яро прет из подмышки Розы. В случае драки с ней у меня шансов нет. Она спокойно оторвала самого крупного экс-зека от пола, когда тот попытался задушить ее захватом сзади. А у меня от эрекции аж ломит, если она решит его оторвать, то всем удовольствиям конец. До того, как сюда придут повстанцы. И не сделают это.

— Роза, вы не нальете мне бокал вина?

— Берите мой, не стесняйтесь, а я налью себе другой. Скажите, пожалуйста, а что там у вас висит на стене?

— Блоки для того, чтобы поднимать и опускать дверь.

— Повстанцы быстро с этим справятся.

— Вы случайно не знаете, когда они придут?

— Если и знаю, то с какой стати я вам скажу. С командиром я знакома лично.

— Как вы думаете, он не сделаете для меня исключения?

— Откуда я знаю. Но один человек в таком огромном месте. Когда целым семьям приходится жить в одной комнате.

— В данный момент здесь шестнадцать человек. Не считая собаки, свиньи и коллекции змей.

— О, мне эти мамбы нравятся.

— Они же ядовитые.

— У меня от них прививка. Посмотрите на мою руку. Шрамы. А скоро их станет еще больше, их выращивают, чтобы выпустить в поле. И вы будете свободны от крыс.

— И сойду с ума от этих мамб.

— А вы юморной. Так экипироваться для сна. Что касается меня, я люблю наготу. Эрконвальд фотографировал меня и спереди и сзади. Он воображает себя фотографом. До моего участия в конкурсе певиц, он преследовал меня по всему городу. Если я пила кофе, он сидел за соседним столиком и что-то писал. Наконец в холле одной гостиницы он появился из-за колонны и представился. Я рассмеялась ему в лицо. Он мне говорит, ах, мадам, позвольте мне представиться из-за этого архитектурного украшения. И чуть ли не прыгает на меня. С деликатностью козла скачет по боковым ступенькам с подсветкой. И опускается на одно колено. Протягивает мне кольцо в центре небольшого подноса. Вокруг все смотрят. Я чуть не шлепнулась в обморок от смущения. Смотрю, как дура, на выгравированное предложение замужества. А он, не говоря больше ни слова, встает, кланяется и удаляется в угол, чтобы что-то записать в свой блокнотик.

Дождь стучит по каменному подоконнику. Усиливается ветер. Шумит море. Там, где прячется огромный угорь. Охраняя свою коллекцию костей. Перевожу свой локоть обратно, где он был. Упирается в бок ее пышной груди. Ставшей еще пышней от моего сыра. Чуть дальше вытягиваю ноги между влажных простыней. Потрогать, действительно ли это правда. Что у нее между пальцами перепонки. Яд мабы в крови. И связи с повстанцами. Которые, пожалуй, уже могут быть и здесь. Чтобы занять позиции. В холлах. И прямое движение для этого карнавала.

— Вы страдаете запорами, Клементин?

— Нет.

— А я страдала. Годами. Схватывалось как бетон. Докторам приходилось выковыривать его из меня. Пока мне не сделали инфузию. Выиграв конкурс, эти трое в белых халатах подвергли меня грубому интимному обследованию разными стетоскопами и приборами для измерения давления крови. Сказали, что я дышу не так, как надо, и что это вызвано внутренним загрязнением. Конечно, я все это выслушала, куда деться, если лежишь абсолютно голой и привязанной на операционном столе под огромным застекленным люком и видишь, как облака бегут прямо над лучшей частью города. Вы бы слышали эти напыщенные комментарии. Их так и несло. Сказали, что теперь тон моего голоса станет мягче. Но, знаете, я им за это благодарна. За то огромное облегчение, которое я испытываю за утренним туалетом. Сидишь, а оно выходит из тебя разом длиной два фута, как сатин. Ослиный дистиллят Франца может быть и фигня. Но, поверьте мне, инфузия — это просто чудо.

— И дистиллят о-кей.

— Не смешите меня. Гррр. Вот это да. Более качественного гранита я в своей жизни никогда не чувствовала. Может они действительно гениальные ученые.

Роза, сопя, взгромождается на Клементина. Уши Элмера встают торчком. Бугристый матрас скрипит ржавыми пружинами. Она пытается расстегнуть на мне пижаму, которую я одел задом наперед. А в заду проделал дырку, чтобы писать. Так как постоянно путался каждый раз, когда среди ночи шел писать во время моего путешествия по бурным морям. К этой земле. После одиннадцати с половиной дней морского кошмара. Пережитого молча. В конце долгой нервной болезни. Приведшей прямо к краю могилы. Но сумел удержаться. Не желая так просто уходить. Но все же потихоньку скатываясь туда. Просыпался каждое утро на рассвете. С ощущением холода смерти. Моя двоюродная бабушка сидела целыми днями у своего дома с фронтоном на тенистой улице. По которой, как я видел, приходили и уходили молочник, почтальон и сборщик мусора. И как Эрконвальд у Розы я замерил у себя ректальную температуру. И определил медленное угасание от фатальной болезни. Которая перешла на горло и задницу. Части тела, которые ей, кажется, нравятся. А слуги моей тетушки выходили из моей спальни, покачивая головами. С подносами не тронутой еды. Каждый день я терял по семь унций. Разглядывая в зеркале свой белый язык. Новые боли в глазах. С ладоней моих умоляюще вытянутых рук парило смертью. Знай я тогда Франца, Эрконвальда и Путлога, то в глотку мне они пустили бы тонизирующий пар, а в задницу вдули бы газообразную сыворотку. От чего в желудке был бы настоящий взрыв, от которого из суставов ноги бы повыскакивали. Суетился бы как кукла, похороненная, как я сейчас, под двумя ритмично покачивающимися массивными грудями Розы и каскадом волос. Постанывает и покусывает. Это вам не последнюю милю ползти. В мою спальню в инвалидном кресле вкатывается тетушка и говорит, что я в точности как мой отец. Он был большим и сильным. Похоронил матушку и еще трех после нее. Затрахал до смерти. Так поговаривали доктора, которые диагностировали у него волнение, вызванное яичковой троицей. Неконтролируемый нрав поддерживал его в прекрасном состоянии. Он мог выскочить на перекрестке и вытащить из другой машины какого-нибудь несчастного, имевшего неосторожность рявкнуть на него на предыдущем перекрестке. Я сидел на переднем сиденье. Малыш с кудряшками и огромными печальными глазами. Встал, чтобы посмотреть, как мой отец правым хуком привычно укладывает парня на капот автомобиля. Затем перебрался на заднее сиденье, выглянул и увидел, что жертва лежит, сложив ручки, бездыханно. Роза, милая, ты сильная. Схватила меня за кисти. За окном бушует ветер. На ночном столике гаснет последняя свеча. Жизнь на цыпочках возвращается обратно. Пока ты ждешь и так ее и не видишь. Пока не наступит время. Как в данном случае. Кладбищенский Замок лечит. Новый мощный летальный ужас изгоняет застарелые, едва теплящиеся страхи, при которых ты не жил, а существовал. Все еще прошу мамочку. Вернуться. Она оставила меня в солнечный день. На скорой помощи с черного хода. Ее вынесли на носилках и поставили в тень от портика старой кареты. Я прижался носом к медному экрану. Мой отец сказал, что маме хочется тишины и спокойствия. Скоро он возьмет меня с собой, чтобы с ней повидаться. Мы поехали в дождливый день. В центр города. Утром выпал снег и теперь все улицы были серыми от мокрой грязи. В больнице гудели, позвякивая, трубы. Мы поднялись на третий этаж в лифте и прошли по длинному коридору. Провезли на коляске хныкающего маленького мальчика. Его мама держала в руках его одежду. Мы подошли к двери и меня охватила дрожь. Я стоял, а сзади меня подталкивал отец. Входи, сказал он. Посмотри на маму. Она там. Подойти к ней. Как силуэт лежала она на кровати, ее длинный хрупкий нос, глаза закрыты, волнистые каштановые волосы разбросаны по подушке. За окном крыша другого здания, вся в трубах и мелкой серой гальке. Небо темнеет, начался прямой, сильный дождь. Углы крыши забиты старым снегом. Отец стоит у двери. Рука у мамы бледная. Концы ногтей совсем белые. Я протягиваю руку и касаюсь ее. Я не знал, что такое мертвец. Пока у меня из глаз не потекли слезы. А когда я поворачиваюсь, то отца уже нет. Я оглядываю приемный покой и вижу, как отец разговаривает с доктором. Мимо меня прошла сестра и вошла в палату. Я стоял у двери и смотрел, как она закрыла лицо мамы белой простыней. А когда сестра вышла, спросила у меня, а ты кто, малыш. Никто, ответил я.