К Соне, судя по всему, пришли. И к Вите пришли. Витя даже поверил, что здесь, на вершине мира, люди и впрямь ближе к Господу. Значит, легче Ему разглядеть лица выстроившихся в очередь за дензнаками, труднее отказать в искренней просьбе. Сразу, как он начал работать на корабле, пошли суммы на банковские счета. В те дни они с Манечкой вили своё гнездо. Дом на земле — не квартира в многоэтажном доме. Квартиры взаимозаменяемы. Здесь же всё — по законам гармонии, которая свойственна только им, Вите и Мане. Никто, кроме них, может, и не увидит, что любимая розовая «ню» на стене и голубые колючки в керамической вазе ведут неслышный разговор, а книги в самодельных шкафах перекликаются с виолончельным футляром из дерматина. Но Вите — радость при каждом случайном взгляде. Он посадил небольшой сад. Кусочек каменной горы накрыл слоем земли и сделал лужайку (адский труд, в пустыне все растёт только на людском поту). Вечерами сидели на пороге своего дома. Странные приходили мысли: когда-нибудь здесь будут цвести деревья и звучать голоса внуков, ещё не узнанных, но уже реально вошедших в заботы. Витю, Маню, Мишу, Сашу и тех мальчиков и девочек из будущего накрывал воздух, настоянный на запахах горных трав. Вспоминались рассказы бабушки об огромном стеганом одеяле, одном на всю мишпаху — от грудничков до стариков, под которым спасалось зимой все семейство в Москве, замороженной большевиками. Жили и устраивались на Манины заработки. Вслед за старшими мальчиками Зеева пошли у неё и другие ученики: две девицы, архитектор почтенных лет, пятеро ребят из ишува. Саша и Миша сами подрабатывали на свои развлечения как умели, а «пароходные» звались «долг Зееву», лежали не в «Идуде», а в банке «Дисконт» и были неприкосновенными. Каждый четверг Витя уезжал в Хайфу. В порту на латаном красавце ждали его Николай Иванович и К: обслуга бильярдной, обслуга казино, обслуга кают-номеров, повара, официанты и две девочки-стриптизёрки. К этим двум и был приставлен Витенька.
Одна Лена — красивая русская тёлка. Белолицая, белотелая блондинка — мечта перезрелого марокканца. Подкожный жирок так соблазнительно округлил плечи, руки, бёдра и всё прочее, что мужики, поросшие чёрным волосом до самой шеи, не выдерживали. Ещё до начала танца они совали ей доллары в трусики, в лифчик между двумя белокожими холмами, едва прикрытыми прозрачной туникой, а самые бескорыстные просто бросали деньги на подиум к ногам.
Вторая — Дора, брюнетка, — работала. И работала, на взгляд Вити, интересно. Она откликалась на ритм, какой задавал саксофон, но обычно двигалась не в каждый такт. И в этих пропусках, в этой затянутости движений было что-то гипнотическое. Заманивала, обещала, а после вдруг резко вскидывала маленькую головку, и вызов читался в презрительных ярких губах и полуприкрытых ресницах. «Испаночка», «змейка», «Кармен» — так звал её Витенька. У Доры был свой круг поклонников, они появлялись на корабле с улавливаемой регулярностью.
Так бы всё и шло дальше, если бы…
Если бы что? Тот дикий октябрьский шторм, раздавивший старую посудину, как орех? Или всё-таки те мгновения, в которые Витя вдруг стал против воли получать кайф от музыки, ритма, собственной игры?
Он долго противился. Он долго придерживался той тактики в отношениях с собственным роком, которая оказалась и вечной, и еврейской, заложенной в его генах. Тактики — «как бы».
Как бы играл Витенька стриптизёркам и гостям, а как бы и не играл. Просто перебирал руками металлические клапаны.
Когда, каким вдохом-выдохом открыл он дверь собственному присутствию в каждой ноте? Сначала тут же захлопнул.
Ну почему ему вдруг вспомнились крымские горы-медведи, вытянувшие морды к воде? И то состояние глупой молодости, когда ни забот у тебя, ни хлопот? Судак и Хайфа ничем не похожи. И словно предупреждая: не надо сантиментов, — израильская красавица Хайфа именно в этот миг как-то странно качнулась, сверкнув медным куполом Бахайского храма, а по лицу нового русского еврея, сидевшего за столиком близко к подиуму, прошла широким мазком бледность. Тогда-то и начались штормы, качки и большой блёв.
То была первая качка.
Блевали все, кроме Вити. Какой стриптиз? Сам хозяин весёлого заведения Николай Иванович признавался, что на девочек у него выработался стойкий условный рефлекс:
— Смотрите. Даже на берегу… Когда вижу их в неофициальной обстановке… Даже в полной одежде… Кидаюсь к унитазу… Особенно от белорыбицы.
Доре тоже бывало плохо, но Лена-«белорыбица» от качки просто умирала: её рвало жестоко, до желчи, тело её синело, голубые ноги покрывались пупырышками, как у цыплёнка. Какая там сексапильность!
Ах, знал Витенька, каким ему надо быть осторожным. Знал, что посудина на грани банкротства. И ресторан пуст, и номера пусты. И вообще, если не прекратится эта самая отвратительная, «поперечная» волна, то не миновать разорения. Порок пасует перед природой. Но Витя с ужасом осознал, что ничего не может поделать со своей собственной натурой, и поперёк его личного благополучия валились с неба эти странные припадки счастья, которые начались от одной музыкальной фразы Моцарта из сорок первой симфонии.
А вот Моцарта трогать не надо было! Подумаешь, не может он без импровизации! Да вжарил бы что-нибудь попроще… Аркадия Островского, например. «А у нас во дворе»…
Совсем неплохо… Так ведь нет! Хотелось подыграть Доре, увидеть, как хорошо она глянет сквозь полуприкрытые ресницы в том резком повороте, когда из-под падающей ткани обнажатся ноги, льющаяся линия бёдра, колена, стопы…
Увидел…
И ещё — борьбу туч в небе, всполохи медного сияния там, у бахаев, где стягивались все хайфские тропы и улицы. И даже линия спины лежащего зверя Кармеля вдруг напряглась. А на губах Витя вдруг ощутил карамельный вкус поцелуя. Дора, вошедшая в экстаз, тронула его щёку длинными своими ресницами:
— Так, Виктор, так. Такая музыка! И гроза! Гроза!
Ресницы Доры… Близко к его собственным, мокрым от хлынувшего дождя.
Весь мир вдруг вспыхнул эпилептическим припадком красоты. В этот миг посудина крякнула, надломилась по средней линии.
…Капитан еле подогнал судно к причалу, дважды ударив его о пирс. Испуганных новых русских евреев будто смыло разгулявшееся море. Они не были мятежными и никогда не жаждали бури. По прейскуранту её не заказывали.
Витя был снова свободен от работы.
От денег — тоже.
Жизнь соскользнула по спирали на полвитка, Витя снова на прежнем месте: подальше от музыки, сторожит в пустыне не пойми что за копейки.
Ночь, всё ещё не строящийся тоннель, смешное перханье шакалов и лис в темноте. Правда, завезли, наконец, стройматериалы. Кладки железобетонных плит образуют каре. Внутри этого каре Витя и Петко жгут маленький костёр, защищаясь от иудейских ветров. Дует ветер с юга на север и с запада на восток… Один ветер кружит или несколько сталкиваются ночами здесь, в тёмных горах?
— Почему нет звёзд? — спрашивает Витя друга. Он лежит на спине, и земля, впитавшая много дневного солнца, будто печь, греет и отдаёт тепло. А воздух, овевающий лицо, прохладен. Резкий этот холодок только что примчался откуда-то издалека.
— Есть звёзды, если присмотреться, — не сразу отвечает Петко, — только ближе к полюсу, в России и даже в Румынии они должны быть ярче.
— Как-то всё непонятно устроено, — это и о звёздах, и о ветре говорит Витя. И ещёё о том, о чём думает. Он поднимается, протягивает руку к саксофону. Днём играл на нём бойкенькие мелодии для гостей на бар-мицве, потому и прихватил сюда. Не играл, а мучился, отрабатывая двести шекелей. А теперь захотелось вот для себя. И для Петко. Что-то несложное, что-то неточное, что придёт само собой.
Переплетались, переходили друг в друга еврейские, русские и цыганские напевы, весело повествующие о бесконечной тоске несбывшегося.
— Ты хорошо играешь, — похвалил Петко.
— Хорошо, — согласился Витя.
— Очень хорошо.
— Очень.
— Только… Откуда тоска? Будто в жизни твоей ничего у тебя не сбывается?
— Вроде бы всё путем… Но ощущение, будто по чужому чертежу. Кто-то его начертил, а меня передвигает туда-сюда. А то и вовсе поставит на одну точку. И… ни с места.
— Разве у всех не так? — задумчиво спросил Петко. — Почему я здесь? Почему из Румынии мальчишкой бежал и спасся, когда другие на войне сгорали, как щепки? И на корабль последний попал, и на Кипре не умер? И десять молодых лет носило меня по свету, словно высохшую траву… Их я вычитал из остальных. Долго вычитал. Потому что из-за них не всё сложилось, как я хотел, потому что остался без образования. Был молодым, после сразу стал старым. Можно ругать Бога, можно благодарить. Теперь я благодарю.
— Я тоже. Есть дети, есть Израиль и есть Манечка. Но что делать с музыкой? — Витя пробежал пальцами по клапанам саксофона. — Мне хочется зарабатывать музыкой. Не на свадьбах и бар-мицвах, а в концертах, чтобы всё было серьёзно… И музыка была настоящая.
