Впрочем, и эта доска прослужила недолго.
— Печатник, все печатник, — бормотал Рембрандт, виня человека, делавшего оттиски для Сикса. — Был бы поосторожнее, не испортил бы доску.
Рембрандт знал, что офортные доски не годятся для многократной печати, но упрямо не желал в это верить. Хотя в отношении доски с изображением Яна Сикса это было тем более верно. Помимо линий, протравленных кислотой, изобретательный Рембрандт процарапал на доске другие — сухой иглой и резцом, соединив различные техники гравирования и создав наплывы, обогащавшие мягкие штрихи бесчисленными оттенками черного цвета, но снашивавшиеся гораздо быстрее обычной офортной доски, так что оттиски вскоре стали бледнеть.
Сикс не жаловался. Его, похоже, заинтриговали приемы Рембрандта, отчего Сикс повадился заглядывать к живописцу единственно ради того, чтобы зачарованно следить за изменениями, кои претерпевали Аристотель, Вирсавия и иные, и рассуждать об увиденном. Почти не сознавая, что делает, он все норовил подойти вплотную то к одному, то к другому холсту, чтобы, пристально вглядываясь, постичь мельчайшие тонкости присущих каждому эффектов, которые чем дальше, тем пуще его завораживали.
— Вижу, вы снова его изменили, не так ли? — сказал он об Аристотеле. Даже если относиться к этому лишь как к оптическому явлению, продолжал Сикс, ему остается только дивиться, как можно создать столь захватывающую иллюзию человека, погруженного в глубокие размышления, пользуясь лишь волосками и краской.
— А также ножом и пальцем, — хмуро поправил его Рембрандт. С вежливой решимостью он втиснулся между Сиксом и мольбертом, не позволяя гостю подойти слишком близко. Он не желал делиться своими секретами.
— Хорошо бы вы меня написали, — внезапно сказал Сикс и поспешно добавил, когда Рембрандт, резко повернувшись, уставился на него: — В вашей манере, конечно.
— В моей манере? — явно удивился художник.
— Я хочу сказать — так, как вам захочется. Я бы не возражал, если бы получилось похоже вон на него.
— Портрет вроде этого? Но это не портрет.
— Я же не сказал «портрет». Мне нравится его грубая поверхность, эти ваши тени и темнота, ваш широкий мазок. Вы даете ясно понять, что здесь побывал художник и что он куда важнее того, что изображено на картине, ведь так?
Рембрандт хмыкнул.
— Было такое желание, — признал он.
— Я узнаю бюст Гомера, — сказал, кивая, Ян Сикс. — А на Аристотеле одеяние современное, но мантия, сдается, античная. Я не ошибся?
Рембрандт об этом понятия не имел. Просто он купил такую одежду.
— Вы и вправду не знаете? Да нет, просто говорить не хотите. А вот шляпу я не узнаю.
— Шляпу я выдумал.
— Вы ее опять изменили, верно? Поля стали шире.
— И опять меняю. Будут поменьше.
— А кто этот человек? Я его знаю?
— Аристотель.
— Похож на еврея.
Аристотель, рассвирепев, уставился на Сикса.
Рембрандт немедля пригасил его взгляд, добавив в глаза немного минерального лака.
— Такой мне и нужен, — сказал Рембрандт. — Для него позирует один из моих друзей.
— В этом костюме? Аристотель?
— А что, вам не нравится?
— И вид у него какой-то грустный.
— Таким я его себе представляю. Он стареет. Не знает, как жить дальше. Древний философ, а работы найти не может.
— Я еще кое-что заметил. Вроде бы на талисмане проступает лицо.
— Да вот, решил, пусть будет лицо. Не знаю, чье оно. Купил когда-то одну такую штуку.
— Назовите его Александром Великим.
— С чего бы это?
— Так он же учился у Аристотеля. Вас станут хвалить за глубину символического смысла. И с цепью тоже что-то произошло?
— Я делаю ее потолще.
— Как вам удалось сделать ее такой реальной?
— Пожалуйста, не подходите слишком близко. Вас может стошнить от запаха краски.
— И какой толщины она будет?
— Такой, какая мне требуется.
— Да, но насколько толще вы хотите ее сделать?
— Сделаю — узнаю.
— И еще мне очень нравятся руки.
— Могу и вам такие написать. Вам как, такие же простенькие? Ваши я мог бы прописать поподробнее.
— Вы ведь изобразили каждую всего несколькими мазками, верно? И тем не менее они совершенно естественны и пребывают в полном покое. По-моему, они изумительны.
— Движение мне не очень дается.
— Вы не пишете людей за едой или пьющими.
— Не часто. Хотите, чтобы я написал портрет селедки?
— Все остальные пишут.
— Мне нравятся люди с пристальным взглядом. Если я теперь изображаю людей без него, я потом не уверен, по душе они мне или нет.
— А с чего вы начинаете? Как решаете, что будете делать?
— Да так и решаю. Не знаю как. Вас я сделаю совсем по-другому, в три четверти роста. Одетого для заключения серьезной сделки. В плаще, натягивающим перчатки.
— Я не собираюсь заниматься торговлей. Это я вроде бы уже решил.
— Ну, тогда будете членом правительства.
— Не уверен, что мне и это по сердцу.
— Ладно, пусть будет просто государственная служба, на которой не придется особенно напрягаться. Семья ваша занимает слишком высокое положение, да и вы тоже. Влиятельные друзья мне не помешают. И новые заказы тоже, помогут расплатиться за дом. Пожалуй, я вас сделаю немного постарше.
— К тому времени, как вы закончите, я так и так стану постарше.
— Я изображу вас таким, каким вы будете, когда станете олдерменом или бургомистром.
Рембрандт улыбнулся, Сикс нахмурился. Рембрандт отложил палитру, прислонил к креслу муштабель. Молча поднял большой палец на уровень глаз, с минуту всматривался в будущий предмет изображения, чуть откачнул голову назад, потом кивнул — Сикс между тем не двигался, да, похоже, и не дышал.
— Попробую красный цвет поярче и золото возьму другое. Руки вам можно будет сделать одним мастихином. Пройдусь по ним ножом до того, как подсохнут. А может, еще и пальцем.
— И после передумаете, — негромко рассмеялся Ян Сикс. И шутливо добавил: — А будут там ваши печально знаменитые, немыслимые наслоения красок?
— Вам они могут и не понравиться.
— Нет, я не против.
— Ну, тогда обещаю потратить на краски для вас все, что вы мне заплатите.
— Я бы не отказался и от вашей светотени, которой вы столь бесславно прославились.
— И за которую надо мной потешаются.
— Потому что как же иначе люди поймут, что меня написал сам Рембрандт?
— Получится не очень красиво.
— Вы считаете меня человеком, который хочет получиться красивым?
Рембрандт не без самодовольства вздохнул и сказал ворчливо:
— Приятно, что в Голландии остался хоть кто-то, не помешавшийся на классическом искусстве.
— Я заказываю картину, а не картинку.
Рембрандт довольно всхрапнул.
— Черного будет побольше, чем здесь. Освещение я сделаю ярче. И шляпу вам придумаю почище этой.
— Я предпочел бы остаться в своей, — твердо сказал Ян Сикс.
— Будете выглядеть как человек, у которого я не хотел бы оказаться в должниках, — не без лукавства сообщил Рембрандт, улыбнулся и вновь занялся цепью Аристотеля, добавляя к ней золота.
Аристотель нахмурился: у него от таких, как Рембрандт, ум заходил за разум.
Когда Ян Сикс ушел, Рембрандт принялся напевать, без слов, но довольно громко. Можно будет перевести дом на сына, объявил он Аристотелю, вернувшись от двери и разглядывая его с искренним удовольствием.
— Тогда ему придется составить завещание, так? А я смогу стать попечителем, с правом получения доходов. Я это знаю так точно, как будто ты сам мне про это сказал, разве нет? А? Понял, господин философ? Ты не единственный умник в этом доме, верно?
Аристотель побагровел. Смесью белого с коричневой умброй Рембрандт стер краску с его лица и значительно углубил выемку на впалой щеке.
Поговаривают, будто в Утрехте и Зеландии подходят к концу запасы провианта. Сикс — еще один человек, громко поведал Аристотелю Рембрандт, у которого наверняка можно будет перехватить деньжат.
8
Для Аристотеля, размышляющего над бюстом Гомера, непреходящее помешательство мира на деньгах оставалось такой загадкой, что он даже не сознавал, насколько ему не по силам ее разрешить. Он так и не смог уяснить, что деньги обладают собственной ценностью. Это всего-навсего средство взаимных расчетов. И совершенно невозможно понять, какое из их качеств делает погоню за ними более привлекательной, чем добрый ночной сон.
Изощренный ум — такой, как у Аристотеля, — находит неразрешимые дилеммы там, где люди попроще решительно никаких не находят.
«Человек не вправе ожидать, что, вытягивая деньги из общества, он будет еще получать почести» — так писал он, живя в Афинах и сочиняя «Никомахову этику».
В Сицилии его уверенность в этом несколько поколебалась.
В Лондоне и в Париже у него возникли сомнения.
В Нью-Йорке он осознал свою неправоту, поскольку все люди, пожертвовавшие средства на приобретение его портрета музеем Метрополитен, вытягивали из общества преизрядные деньги и, однако же, пребывали в великой чести, в особенности после покупки этого шедевра, ибо на вделанной рядом с ним в стену медной табличке имена Исаака Д. Флетчера, Генри Дж. Кизби, Стефена К. Кларка, Чарльза Б. Куртиса, Гарриса Б. Дика, Марии ДеВитт Джесуп, Генри Дж. Маркоунда, Джозефа Пулицера, Альфреда Н. Паннетта, Джакоба С. Роджерса, равно как и Роберта Лемана, миссис Чарльз Песон и Чарльза Б. Райтсмана стояли рядом с именами Аристотеля, Гомера и Рембрандта.
