Герц прибыл в туалет семнадцатым, Павлушкин — девятнадцатым. С тем же успехом Александр мог прибежать в отхожее место сороковым, а Илья — сорок вторым, и ничего бы не изменилось.
Право на облегчение в батарее получали первые шестнадцать человек. Эти счастливчики занимали четыре призовых кабинки (на каждый унитаз — по четыре курсанта), быстро вытаскивали на свет Божий свои разнокалиберные орудия, вручную осуществляли нехитрую наводку на дырку в полу и принимались медленно терять в весе. Пока вода выливалась из телесных резервуаров победителей, проигравшие нервно твердили слово-заклинание: «Резче, резче». Это заклинание, как правило, не срабатывало, так как триумфаторам не было никакого дела до менее расторопных товарищей. Шестнадцать чемпионов с полузакрытыми от наслаждения глазами никогда никуда не спешили. Они расслаблялись, почти медитировали, словно дегустировали процесс собственного опорожнения на зависть товарищам. Изредка кто-нибудь из венценосцев выдыхал только: «Сука-А-А». Ещё куда не шло, когда в туалет отправляли повзводно. В этом случае за бортом оставались только пять несчастных, но сегодня…
Сегодня естественную нужду справляла вся батарея разом, и число проигравших автоматически выросло до двадцати шести человек. Среди отчаявшихся курсантов, — метавшихся по туалету в поисках пятой дырки, в которую можно было бы излить своё жёлтого цвета отчаяние, — завелись повстанцы. Восемь молодых «фейерверкеров» поставили себя вне закона, когда решили, что четыре кипенно-белых сержантских писсуара — это не частная собственность привилегированных классов, а общественное достояние. Повстанцы, наверное, запамятовали, что на дворе не 1917-ый, а 2005-ый год, в котором за покушение на личное имущество следовало наказание. Крепко взяв мужское достоинство в руки, восемь курсантов не стали грабить чужую собственность. Они варварски надругались над ней. В момент беззакония, творимого над сержантскими писсуарами, нормальные доселе лица бойцов стали напоминать животные хари солдат октябрьской революции, которые загаживали всё, что нельзя было выпить, съесть, продать и изнасиловать.
— Фишка, Литвин, фишка, фишка, Литвин — тщетно предупреждали трусливые «духи-обыватели» храбрых «духов-мятежников», что на армейском арго означало: «В туалет идёт карательный отряд в лице сержанта Литвинова».
Но повстанцы уже не могли остановиться, как не может остановиться несущаяся по автобану машина, у которой полный банк бензина и нет тормозов. Лишь один курсант, услышав сигнал об опасности, попытался было включить ручник, но, почувствовав резкую боль внизу живота, продолжил обделывать мокрое дело.
Несмотря на то, что пахучее горючее вылетало напрямую, курсанты всё равно не успевали облегчиться до прихода сержанта.
«Черпак» Литвинов, зашедший в туалет, стал разрушать пинками скульптурную композицию «Писающие мальчики». Курсанты полетели в разные стороны, не забывая поливать мочой кабинки, стены и товарищей, вероятно, с той целью, чтобы никто не вышел сухим из воды, а помещение было помечено. Литвинов, обладавший компьютерной памятью в несколько десятков гигабайт, запомнил всех виновников справляемого не в том месте торжества. Как запомнил? Очень просто.
— Везде ссущие вы мои, смир-р-р-на-а-а! — скомандовал сержант.
Невиновные «духи» сразу вытянулись и замерли на месте. Эти Литвинова не интересовали. Его занимали только те курсанты, которые сначала хватались руками за пах, чтобы упрятать в норки своих сусликов, и только потом выпрямлялись в английскую букву «i», которая по-русски произносится как «ай».
— Ай-ай-ай, — один за другим запоздало вставали в стойку «смирно» провинившиеся «духи».
— Ай-ай-ай, — качал головой Литвинов, запоминая каждый новый «ай» в лицо.
Сохранив на жёсткий диск восьмерых бандитов, обесчестивших писсуары, сержант вышел из туалета.
Сразу скажем, что в течение дня Литвинов раздаст всем виновным сестрам по серьгам. Возмездие произойдёт в курилке. Однако проштрафившиеся курсанты, которые сегодня пройдут через пыточную камеру Малюты Литвинова, не напрудят в штаны от страха и не обмочатся от боли, потому что все они успели опорожниться на три четвёртых ещё утром.
Павлушкина и Герца среди восьми мятежников не оказалось.
Чтобы понять, что сегодня в туалете отлить не удастся, нашим героям понадобилось 0,6 секунды.
— В сушилку! — бросил Герц на 0,7 секунды.
— Можно! — без спешки проанализировав ситуацию, согласился Павлушкин с товарищем на 0,9 секунды.
Но не сразу побежали два друга в сушилку. Они были опытными солдатами, поэтому не торопились улизнуть из туалета. Оба курсанта прекрасно помнили, как три недели назад был уличён в проступке и сурово наказан «дух» Епифанцев, разрешившийся от бремени не в сортире, как заведено, а в комнате бытового обслуживания или по-армейски — в бытовке. Эта заблудшая овца из третьего отделения АРТ взвода отлила не куда-нибудь, а в угол, который замкомвзвод Саркисян во время разбирательств назвал красным, потому что в нём сох недавно покрашенный ящик для писем, который является иконой для каждого солдата.
— Ты знаешь, что ты обоссал?! — заходился в праведном гневе Саркисян. — Ты наших матерей, подруг, друзей обоссал! Ты херову тучу регионов, которые желают нам здравия и скорого дембеля, умудрился обоссать! Лучше б ты меня обоссал! Лучше б ты на средину плаца во время развода по-большому сходил! Лучше б ты подошёл к комбату и сказал: «Разрешите обратиться, товарищ прапорщик!» Лучше б ты высморкался в знамя бригады, как в носовой платок! Лучше б ты поднял над штабом не российский флаг, а свою стоячую портянку, и пусть бы она там гордо реяла назло врагам — никто бы тебе слова, обезьяна, не сказал! Так ведь нет же! Ты решил на самую главную святыню покуситься! Знаешь, что мы пишем в письмах на Родину?! Я тебе напомню! У всех стандартно. Здравствуйте, мама, папа и так далее. У меня всё хорошо, кормят хорошо, служу хорошо. Передавай привет Костяну, Петьке, дяде Стёпе и так далее. А теперь представь, что твоя моча попала в ящик с письмами. Строчки же размоет, и мать подумает, что сын плакал, что всё у него не так хорошо. В порыве жалости она поднесёт письмо к губам, чтобы поцеловать каракули. И ведь поцелует же, твою мать! Не обращая внимания на вонь, ублюдок! Потому что она — мать, потому что она пахучие кучи из-под тебя таскала, когда ты сосунком накладывал в штаны, не желая даже знать, что для этого есть ту-А-лет, а не угол бытовки!
Тогда Епифанцеву здорово досталось, и никто не посочувствовал Анике-воину. Герц и Павлушкин помнили это. Не забыли они и о том, как сержанты безо всякого анализа мочи за пятьдесят минут вычислили её хозяина. «Духов» построили, а потом по одному вызывали их в комнату досуга, где каждому из них задавался один и тот же вопрос: «Кто сегодня утром мочился с тобой рядом?» При этом очередного респондента просили не врать, потому что в том случае, если он упомянет соседа, а сосед его нет, то оба будут выселены в туалет на постоянное место жительства. Прописка в сортире мало привлекала курсантов, поэтому они концентрировались, выуживали из памяти информацию об утреннем посещении уборной и лаконично докладывали о том, с кем и как долго они стояли плечо к плечу. Один «дух», который был не в силах вспомнить лица тех, с кем он занимался безвредным обезвоживанием организма, даже не преминул поразмышлять на предмет солдатских струй.
— Товарищи сержанты, — сказал он, — человек, находившийся справа от меня, чертил струёй букву Z. Этим Zorro мог быть только Бабанов, он всегда так самовыражается. А слева от меня мог стоять кто угодно, но, скорей всего, рядовой Веришко; он всегда бьёт по остаткам засохшего кала вокруг дырки, чтобы смыть дерьмо в канализацию и тем самым хоть немного облегчить труд дневальных. А мою непричастность может подтвердить Оконешников. Он толкнул меня в спину и сказал: «Чё онанируешь, Дрон? В темпе давай!»
Когда стали допрашивать Епифанцева, он продуманно поместил себя в уголок дезинфекции, который располагался в конце туалета.
— Товарищи сержанты, — не своим голосом произнёс тогда Епифанцев, — Я завернул в дез. уголок, чтобы не мешать другим, так как в сортир утром не хотел. Там и пережидал, когда все назад ломанутся. Туда никто не заглядывал, я всё время был один.
Как будто не знал бедолага, что в казарме, нафаршированной людьми до отказа, редко кому удаётся остаться наедине с собой долгое время! Как будто не ведал несчастный, что каждый солдат в течение дня то и дело попадает в поле зрения хотя бы одного из своих сослуживцев. Знал и ведал, но понадеялся на русский «авось, пронесёт». Зря. Не пронесло, хотя, казалось бы, туалет как раз для этого и создан.
Клубок распутал «слон» Лысов, девятнадцатилетний младший сержант с телом мужчины, лицом семнадцатилетнего парня и глазами ветерана трёх войн.
— Дневальный! — крикнул он.
