У Гундосого вчера был скромный праздник по поводу окончания первой очереди строительства крыльца, и сегодня наутро ему было грустно.
По улице бежала отличница Люся, стараясь не расплескать висящие на коромысле полные ведра.
— Люся, дай буржумчику? — с грустной иронией сказал Гундосый. — Душа мается.
— Пей, — остановилась Люся. — Не плескай зря.
Гундосый приложил пересохшие губы к ледяному краю ведра, сделал первый счастливый глоток и отпрянул.
В вёдрах действительно был боржом, который весь город вот уже четыре часа добывал открытым способом.
Надо ли рассказывать, что после этого приехала академическая минеральная комиссия, которая и постановила, что вода в источнике неслыханно полезного состава и тонизирующих веществ, и приказала в короткие сроки проложить трубопровод к заводу фруктовых вод, чтоб она дуриком не утекала по кюветам в несудоходную реку, для чего выделить фруктовому заводу фонды и мощности.
Город затих. Ему угрожало третье строительство.
А где боржомчпк, там лечебные санатории, окружающие их шашлычные и толпы в пижамах, и, стало быть, старой жизни и так и так конец.
Новая жизнь приближалась с ошеломляющей скоростью, но выглядела не так, как представляли её себе и Володин и директор. И они не любили её, такую светлую жизнь, потому что она была запрограммирована не ими и выглядела как сумма непредсказуемых внезапностей.
И директору впервые в голову пришла мысль, что приспосабливаться к будущей жизни придётся ему самому и его электронике, а не только этому заштатному городку с гундосыми рационализаторами и козьей анархией.
Эта мысль пришла ему в голову, когда он отдыхал от сладостных Аичкиных объятий, и он вздрогнул.
— Что ты, милый? — жарким шёпотом спросила Аичка.
— Давай у нас будут дети… — жарким шёпотом ответил директор и почувствовал прилив сил.
И тут он вспомнил, где он слышал имя «Сиринга», и вдруг понял всё, что было непонятного в его жизни.
Директор тогда был не директор, а студент и захлёбывался физикой. А так как по его характеру всё у него происходило с перебором, то он уверовал, что физика решит всё и спасёт мир. Что если знать, из каких кирпичей этот мир сложен, то можно будет его переложить по желаемому образцу. Дело было за образцом.
Образец он тоже придумал — стадион со стеклянной крышей, где радостные толпы радостно приветствуют длинноногих фигуристок, а счастливые люди делят свою жизнь между пляжем и физикой, которая творит чудеса и всё уладит.
Первый сбой, как ни странно, произошёл именно с физикой. Которая вдруг узнала, что ещё только собирается кое-что узнать.
Оказалось, что кирпичи мироздания сами состоят из кирпичей мироздания, и этому делению конца не предвиделось. Все уже знали, что атом делится, но казалось, что хоть электрон — последняя инстанция.
И тем же физикам стало вдруг понятно, что нельзя сначала изучить жизнь, а потом жить, и что сама неизученная жизнь, хотя и движется по неизученному пути, а всё же умудряется выжить.
Как-то вдруг обнаружилось, что музыку придумали раньше, чем ноты, и люди начали говорить прежде, чем придумали грамматику — странную науку, где девяносто процентов правил состоит из исключений.
Второй сбой произошёл у директора, когда разладилась у него такая прекрасная, такая программно-пляжная, такая вечно юная семейная жизнь. Директор, который в войну был ребёнком и почти не помнил её, с должным почтением относился к тем людям, кто перенёс её послевоенные тяготы, но полагал, что если война шла за светлое будущее, то он, директор, и есть носитель этого светлого будущего, о котором мечтали сражавшиеся с фашистской тьмой. Раз он пришёл в мир после них, значит, он и есть ихнее будущее, а они — его прошлое. И он очень удивлялся и огорчался даже, когда замечал, что его прошлое смотрит на него с явным и всё усиливающимся неодобрением.
Это во-первых. А во-вторых, жена ему заявила, что не собирается дожидаться, пока он докопается до сути, что жизнь у неё одна и вот она-то, жена, и есть та неделимая частица, из которой и должна состоять будущая светлая жизнь, и потому ему надо переходить в строительный институт, пока не поздно, потому что с его способностями он станет начальником строительства и владельцем подобающей для её красоты квартиры в любом цивилизованном центре страны.
А когда всё так и случилось, как она неожиданно пожелала, то она заявила, что с неё хватит, и что в новой квартире начнёт новую жизнь с новым человеком, у которого есть совсем новые идеи для будущей жизни, и что её личному прошлому, то есть директору, нет места в этой новой-новой жизни.
И тогда директор понял, почему его собственное прошлое смотрело на него с усиливающимся неодобрением: в том образце новой стадионной жизни, о которой он грезил, этому прошлому тоже не находилось места.
В этом образцовом мире со стеклянной крышей не находилось места изнуряющему физическому труду, но не находилось места и любви к неистовой работе. На этих придуманных им асфальтированных дорожках не прорастала также любовь к земле и к живности, её заселяющей, и куда-то улетучивалась песня.
И директор понял, что свой образец жизни он может попытаться выстроить только на голом месте.
Но поскольку таковых не нашлось, он выбрал место, по его мнению, захудалое, и доживающее свой век в безвестности, и не нужное никому.
Он ошибался и на этот раз. Это место оказалось нужным тем людям, которые там проживали.
И когда директор попытался лихим наскоком взять эту неуловимую крепость, она ответила ему непредсказуемым сопротивлением.
Нет, городок не был против новой жизни, наоборот, ждал её с нетерпением. Но только он считал, что новая жизнь должна исходить из того, что произрастало от века в этих местах, что рожь и пшеница — это не сорняки, мешающие произрастать ананасам, а самостоятельные культуры в букете человеческих культур.
И что, стало быть, образец новой жизни должен быть не надет на городок, как чужие штаны, а выращен как его собственная кожа — где грубая и мозолистая, а где нежная и упругая, как ветер, но своя.
Городок был вовсе не против промышленности. Он был за промышленность. Просто он хотел, чтобы промышленность использовала то умение, которое он сам накопил. Потому что всё новое нуждается не только в работе, но главным образом в работнике.
А у работника есть талант и достоинство. И потому он не терпит фанаберии и ждёт, что используют именно его возможности.
(От автора. Вообще-то это точно. И даже в физкультуре так. Если нагрузка не выше возможностей, получается атлет. Если выше — инвалид. Любой тренер это знает. Но он же знает, из кого сделать бегуна, а из кого штангиста. Одному дано то, другому это. Если развивать то и это, выходит чемпион. Но если перепутать то и это, то надо увольнять тренера.)
И тогда директор вспомнил малявинский рисунок женщины в платке — единственное, что, кроме справочников, он не отдал жене, уплывающей в ещё более новую жизнь, правда, без стадионов, но с антиквариатом, люстрами и отдыхом на потусторонних пляжах Чёрного моря. И мысль о том, что, возможно, электронике придётся приспосабливаться к Миноге, а не Миноге к электронике, не показалась ему на этот раз такой уж чрезвычайно шаловливой или даже абсурдной.
И тогда директор вспомнил два разговора, которые, как ему казалось прежде, не повлияли на его судьбу. Но так ему казалось прежде. А теперь он вдруг понял, что из-за них он и очутился в этом неопределённом городке и только начинает быть счастливым.
Однажды, когда он уже перешёл в строительную область, он встретился с физиком Аносовым, бывшим прежде его научным руководителем, с которым у них сложились товарищеские отношения.
После первых же «Ну как ты? А как ты?» Аносов понял, что с директором творится неладное. И позвал его к себе.
Директор к тому времени уже ослабел от семейной жизни и потому, потеряв мужество, вдруг обрёл откровенность.
Аносов выслушал его внимательно и гневно, увёл к себе в кабинет и сказал проснувшимся домашним:
— Закройте дверь!
Потом уселся напротив директора и наклонился к нему:
— Кто-то сказал — чтобы не делать глупостей, одного ума мало.
— О-ой… — сморщился директор. — Не надо. Только не надо…
— Но ведь действительно мало…
— Не философствуй, я тебя умоляю, — сказал директор. — Я знаю все слова, ты знаешь все слова, все знают все слова.
— Ну если так… — сказал Аносов и спросил: — Володя, а как ты относишься к понятию «народ»?
— Перестань, — сказал директор.
— Слушай, — сказал Аносов. — Я хочу знать — фундаментальное это для тебя понятие или так, пустой звук?
— Ты выпил, что ли? — спросил директор. — А ну дыхни!.. Ты никогда не был демагогом…
Аносов стукнул кулаком по столу:
