Не берусь судить, подействовали увещевания или нет, только руки мои обмякли и успокоились. Смог наконец подняться, и руки, словно пытаясь загладить вину, отряхнули пыль с брюк. Попытался выйти из дома, но обессилел настолько, что был не в состоянии перешагнуть порог. От усталости меня шатало: я ударился головой о косяк. Еще попытка. И снова передо мной стена. Догадываюсь: ноги не желают выпускать меня ни в дверь, ни в окно. Ведут меня не туда, куда я хочу. Решили оставить меня здесь. Но я был голоден, и мучила жажда. Быть может, ноги помогли спастись лишь потому, что сами решили учинить надо мной расправу. Сохраняю спокойствие. Сажусь и начинаю беседовать с ними. Разговор получился недолгий. Сказал, что вот уже двенадцать лет не хожу пешком. Езжу поездом, на машине никаких прогулок, хождений по лестницам. Можно сказать, и телевизор приобрел ради ног. Вообще перестал выходить из дома и даже передвигаться по квартире. Но мне пришлось прервать рассуждения: веки отяжелели, уши перестали воспринимать звуки. А я так надеялся на свой слух: все ждал, что с минуты на минуту прилетит вертолет. Я не сомневался, что меня станут разыскивать. Стою, глаза закрыты. Вокруг гробовая тишина.
Когда стволы деревьев, дома и фонарные столбы приходят в движение, это означает, что я или в поезде, или в машине. Сидел у вагонного окна, равнодушно смотрел на мелькание предметов, хотя и было небезынтересно: откуда они появляются, куда исчезают? По этим признакам можно было бы определить, куда еду я. Впрочем, вскоре догадался: поезд везет меня на родину. Уже замелькали в окне оливковые рощи, миндальные деревья с такими мощными стволами, какие встретишь только в наших краях. Километров за сто от моего Городка миндаль и оливы — низкорослые, с тонким стволом. Сразу видно: неподходящая почва. Судя по величине деревьев, я мог предположить, что приближаюсь к родному городу. Однако я никогда не могу быть до конца уверен, что в данный момент нахожусь там-то, еду туда-то, делаю то-то; не хочу я слишком сильно раскачивать маятник своего равновесия. Известно уже, что для человека моего склада путешествие — своего рода способ быть в других частях света и заниматься одной из разновидностей моего умственного труда. Рядом с железнодорожным мостом ведут ремонт полотна; возле насыпи вижу каменный куб, чуть дальше — в поле — корневище вывороченного дерева. Подумал: куб этот может стать основанием еще одного фонтана, а корневище, что я видел в поле, можно поставить на этот куб. Интересно, я придумал фонтан только что или давно выстроил его в мыслях? Дело в том, что всегда, когда я вижу каменный куб и корневище, у меня непроизвольно возникает желание соединить их воедино — построить фонтан. Но, допуская возможность, будто я только что придумал фонтан, следует взять под сомнение и факт моего пребывания в Америке. Однако сомневаться в этом нелепо. Хотя я прекрасно понимаю: гораздо легче убедить людей в том, что состоялась вымышленная поездка, чем заставить их поверить в путешествие, действительно имевшее место. Как бы там ни было, при мне билеты туда и обратно; один этот факт красноречиво свидетельствует о реальности моего путешествия. Других доказательств у меня нет. Имя Поверенного в банковских делах? Не знаю. Неизвестен мне и точный адрес дома, где я жил. Как звали негритянок-горничных? Тоже не знаю. Интересно, однако, что было бы, не окажись у меня билетов туда и обратно? Кто бы поверил, что я провел в Америке две недели? Я часто в разъездах; скажут: дома его не было, но утверждать, что я был именно в Америке, не возьмется никто. Роюсь в бумажнике: где билеты? Нет билетов. Неважно. Да и кому я должен давать отчет — был я в Америке или не был? Главное — в этом уверен я сам. Но уверен ли? Не берусь ответить однозначно.
Вот в чем я действительно уверен — это в том, что спасаюсь бегством. Если человек спасается, это означает только одно: он удирает. Человек, обращенный в бегство. Ужасно, когда в ушах у тебя вой, в глазах сполохи от разрыва снарядов. Я уже говорил, повторить еще раз? Я сбежал из Америки. Чтобы поскорее вырваться оттуда, уехать, я притворился сумасшедшим. Спасаться бегством несколько дней — задача не из легких. Хотел бы я знать, что делал в эти дни, что передумала голова, как вели себя руки, что предприняло тело. Нет страшней пытки, чем быть пленником того, кто предоставляет тебе полную свободу: поступай, мол, как знаешь. Ты опутан тысячей шелковых нитей, невидимой паутиной; нити столь прозрачны, что кажется, их нет вовсе; но шевельнись — и почувствуешь, как они напрягаются. Вот так же и шумы: самые тихие из них — громоподобны. И что тогда делать — никто не знает: были бы веревки, которые — чик ножичком, или цепи, по которым бы резанул пламенем автогена, — но оковы прозрачны, сети невидимы, стало быть, выдумай, изучи, исследуй верный способ, как их разорвать, чтобы выйти на волю. Сети сплетены из прочных на разрыв нитей, пропущенных через нутро. И не снаружи ты ими опутан, а изнутри. Путы на теле — только видимость, у тебя связаны все потроха — вот в чем дело. Как тут не спятить?
Вот и прикинулся сумасшедшим. По крайней мере считаю, что прикинулся. Говорят, я разделся на улице догола, как делают все, кто симулируют безумие, и громко выкрикивал одни звуки: тысячу раз AAAA, потом столько же B и C. Последнюю в алфавите, Z, успел выкрикнуть восемнадцать раз. В коробке лифта, в песках пустыни так вопил, чтобы слышали черный и белый, красный и желтый. Поднимал крик на площади в центре провинциальных городков, где ночью как в чреве игрального автомата. Потому я могу вспомнить, где побывал в поисках ящиков. Если не ошибаюсь, мы заехали даже в Канаду. Одного не помню: когда началось мое шутовство — с заброшенной шахты или раньше. С шахты, пожалуй. Сумасшедшим притворился нарочно, чтобы Поверенный поверил, что я выжил из ума и не желаю дольше оставаться в Америке. Только главная сцена была сыграна позже. Впрочем, может быть, это были проделки тела, а я подчинялся, дабы не подумали, что между телом и мною никакой связи. Может, оно и так, но это не имеет значения. Я сбежал из Америки — вот что важно.
Совершить оттуда побег должны все; в Америке человек, все люди, способные передвигаться, разорваны на куски; от людей здесь остались лишь клочья, и их разбросало по Америке с ее безбрежными просторами прерий, но без единого уголка, где не встретил бы глаз, рук, тел, изуродованных и покореженных, ковыляющих на одной ноге, другая — бог весть чья.[5]
В загустевшем воздухе что-то лопнуло и загудело; я ощущал чье-то дыханье, слышал гул голосов и не знал, чье дыханье, где люди. Может, это глубокие подземные толчки, предвещающие землетрясение? А как же собаки? Ведь они должны бы тогда бежать в Мексику или в Канаду (так проходят пока что границы Соединенных Штатов). Не бегут. Значит, толчки вызваны не землетрясением, а чем-то похожим. Например, трещинами, прорезавшими тело и лоб массы, огромной массы людей, но пока еще не земную кору и не стены зданий, как при землетрясении. Встречаются люди, которые чувствуют, как вскипает вода. Я всегда чувствовал, что вот-вот она забурлит. И цветы на лугу, распускаясь, звучат, но едва слышно: ведь бутон раскрывается медленно. А если лопнут все разом миллионы бутонов — вот тогда и грянет гром, как от взрыва бомбы; бомба разрывается мгновенно, но представим, что взрыв протекает замедленно, как на цветочной поляне, и станет уместно сравнение бомбы с бутоном. Гриб водородной бомбы есть цветок, распроставший уже свои лепестки.
Сейчас каждый, проснувшись утром, с первым же шагом в собственном доме оказывается на ничейной земле. Еще до того как проснешься, даже если ты совсем один и не сходишь с места — ты все равно на ничейной земле. Но допустим, ты встал, вышел на улицу: все иначе, чем в годы прошедшей войны; ничейная земля была узкой полоской между двух линий окопов; иногда можно было увидеть в лицо неприятеля, забросать его гранатами, разбомбить, если мы в наступлении; кинуть пачку сигарет во время затишья; ты слышал, как он поет свои песни, смеется, звенит котелком. Теперь ничейная земля впереди, позади, вокруг, она выросла до огромных размеров — это вся земля, которая есть на планете. В какую сторону ни шагнешь — ты на ничейной земле и виден как на ладони. Ты вечно под прицелом: по тебе открывают огонь, тебя снимают со вспышкой, давят колесами, грабят, клеят рекламные ярлыки и по ошибке ставят к стене, заставляют распластаться, раскинув по обе стороны руки. Это ад. Америка — часть ничейной земли, где людей стреляют, держат их в распластанном положении у стены чаще, чем где бы то ни было, хотя это не сразу видно. Здесь вся жизнь по команде «руки вверх», — пусть ты их сунул в карманы, все равно ты мишень. К счастью, слышен гул: в котле закипает вода. Идет пузырями. Начало ее — и нашего — самоуничтожения. Это уже было: при жизни римлян, египтян и шумеров наступали такие же времена. И у греков то же было. Но измерил ли кто наслаждение этих народов, особенно римлян, в час крушения бывших империй? Жаждали, чтобы хуже, темней, первобытнее, лишь бы что-то новое, крепкое; людей Охватило желание начать все сначала, и хлынули варвары — массы тогдашней истории, силой своей и невежеством сокрушившие мраморные колоннады, разгромившие триумфальные арки. Но от грохота мозг очнулся и заработал. Что останется от Америки? Может, джинсы на заднице у того, кто ввергнет ее в руины.
