И, когда мероприятие закончилось, Антон внезапно понял, что его сомнения, подозрения и страхи – хоть и остались как были, в целости и сохранности, – больше его не волнуют. Просто-напросто не интересуют, и все, сделались неважными, убрались на обочину, подальше, тогда как главная магистраль жизни, освещенная ярким солнечным светом, уносится за горизонт – прямая, накатанная, с обещанием славы в конце пути.
Месяц пролетел незаметно. Белогорский втянулся в работу и не заметил, как наступила зима. Она и так уже давно обосновалась в городе, а смотреть на календарь у Антона не было времени. Новые поручения, которые ему давали, больше походили на активное утверждение жизни, чем первые два. Антон склонялся к выводу, что Польстер с банкиром были, слава Богу, скорее исключением, нежели повседневной рутиной. Он совершил впечатляющее количество добрых, исполненных человеколюбия поступков, – правда, не бескорыстно, но есть-то надо всем. К тому же в тайниках его души не назревало никакого протеста против сложившегося положения дел; Антон это чувствовал, расценивал как признак внутренней склонности к добру и считал, что вполне сумел бы делать то же самое и бесплатно. Таким образом, поводов к угрызениям совести совершенно не оставалось. И отношение к жизни формировалось здоровое, положительное, безразличное к мишуре и суете – а мишурой и суетой было все, в чем жизнь так или иначе проявлялась. Проявления, как и положено по определению, считались вторичными и малоценными, а их источник – голая, абстрактно-живая жизнь – главным, незапятнанным благом.
Вдохновляло Антона и то обстоятельство, что «УЖАС» быстро разрастался, завоевывая выгодные позиции. Ферт строил планы участия в местных выборах; появились разнообразные группы поддержки, подготовительные курсы для кандидатов и даже первичные молодежные подразделения. Вскоре Белогорский обратил внимание на странные синяки и ссадины, что стали появляться на лицах коллег. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь не заявился в общее собрание с подбитым глазом или рассеченной губой. Поначалу Антон не придал этому большого значения, но увечья множились, а сами пострадавшие не спешили с объяснениями. Так что Антон, не в силах разгадать загадку, обратился с вопросом прямо к Ферту. Тот не стал ничего скрывать:
– Мундир обязывает, коллега. Организация показывает зубы. Мы готовим акцию под общим девизом: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Приходилось слышать?
Антону не приходилось.
– Это Иисус Христос сказал, – сообщил Ферт менторским тоном. – Один юноша, собравшийся отправиться с Ним, попросил повременить, так как хотел похоронить отца. И Христос ответил ему именно это, – Ферт по привычке снова сунул очки в рот.
– Что – убиваем кого-то? – спросил Антон шепотом.
Ферт расхохотался:
– С ума вы сошли, молодой человек! Забыли, где работаете?
– Тогда с чего у людей морды битые? – с тупым недоумением воззрился на него Белогорский.
– Всякому действию есть противодействие, – пожал плечами Ферт. – Настоящий этап нашего развития предусматривает борьбу со всевозможными проявлениями культа смерти. Общество инертно и косно, оно не желает расставаться с традициями, которые успели уже превратиться в инстинкты. Вот и деремся, – молвил инструктор с неожиданной простотой. – И до вас, коллега, очередь дойдет, не беспокойтесь.
– Я не беспокоюсь, – ответил Антон недовольно и отошел.
Часом позже его подозвал к себе Коквин.
– Завтра у нас запланирован рейд, – сообщил он озабоченно. – Можно сказать, разведка боем. Я буду нужен здесь, в центре. Звено поведет Недошивин. Без нужды ни во что не ввязывайтесь, но если уж вынудят – спуску не давайте.
– А поподробнее нельзя? – спросил грубовато Антон.
Коквин смерил его взглядом.
– Почему нет, пожалуйста. Нужно будет взять под контроль морг, крематорий и церковь. Действовать по обстановке – конечно, при возможности действия. В случае численного перевеса противника – отступить. Ну как – ясно в общих чертах?
– Что-то вырисовывается, – согласился Белогорский.
– Завтра не забудь принести пальто, шапку и брюки попроще, – предупредил его Коквин.
* * * * *
Следующий день – морозный и солнечный – начался с мелкого самодурства.
– Построиться, – хрюкнул Недошивин, враждебно глядя на группу.
– Чего? – протянул потрясенный Холомьев. – Видали – калиф на час!
Глаза у ангелоподобного Злоказова сделались – как по Ерофееву – отхожими. Щусь наморщил нос, Белогорский напустил на себя непрошибаемый вид.
– Осади, – процедил Злоказов. – Не то, когда меня поставят…
– Черт с вами, – Недошивин еще больше насупился, хотя больше было уже некуда.
– То-то, – успокоился Холомьев. – А то – «построимся»…
– Слушай маршрут, – Недошивин повысил голос, не желая уступать ни пяди сверх потерянного. – Пункт первый – морг Мариинской больницы. После – церковь, за ней – крематорий или погост, куда повезут. И там, и там попытаемся отбить. Вопросы?
Команда молчала. Антон, как самый зеленый, счел нужным все-таки спросить:
– Я не совсем понял – что отбить? Покойника?
– Покойника, – прохрипел Недошивин.
Белогорский широко раскрыл глаза:
– Да? А зачем?
Тут Злоказов толкнул его локтем:
– Чего ты пристал? Время придет – увидишь. Это ж враг, бестолочь!
Антон замолчал.
– Форму снять, переодеться в гражданское, – приказал Недошивин.
Дотошный Антон собрался снова влезть с расспросами, но в этот раз его остановил Щусь:
– Куда ж нам светиться-то, подумай?
Уже потом, когда акция осталась в прошлом, Антон нашел вполне естественным, что «УЖАС» не афиширует эту сторону своей деятельности. Если существование врага еще могло быть принято как обязательное условие, то методы борьбы с ним могли показаться непосвященным недостаточно привлекательными. Однако Белогорский уже не видел ничего зазорного в выражении «на войне как на войне» и безропотно переоделся.
По дороге в морг Антон сморозил чудовищную глупость: предложил купить цветы – с единственной целью замаскироваться в толпе скорбящих. Но даже обычно доброжелательный Щусь поднял его на смех.
– Для сотрудника «УЖАСА» принести на похороны цветы – примерно то же, что вдове явиться в подвенечном платье, – сказал Щусь Антону. – Или обожраться окороком еврею. Как ты не понимаешь, что все наши силы направлены против идиотских, сатанинских ритуалов?
– Понял, понял, – огрызнулся Антон. – Что вы все на меня набросились?
…Возле морга уже переминались с ноги на ногу озябшие родственники покойника. Их собралось десятка два человек; вновь прибывшим не составило большого труда затеряться среди темных курток, пальто и шуб. Перед тем, как слиться с толпой, звено рассредоточилось. Сотрудники «УЖАСа» подходили по одному, ничем не выдавая знакомства друг с другом. Как и следовало ожидать, никто не спросил незнакомцев, кто они такие и откуда взялись. Отсутствие цветов тоже осталось незамеченным.
Наконец, их пригласили внутрь: в холодном, бедном помещении стоял средней пышности гроб с желтым, окоченевшим мертвецом внутри. Усопшего обступили разреженным кольцом, начались всхлипывания, сопровождавшиеся испуганным шушуканьем. Антон скосил глаза на Злоказова, державшегося в отдалении – тому с трудом удавалось удерживать на лице приличествующее случаю выражение. Недошивин глядел преимущественно в пол и лишь изредка зыркал исподлобья колючими глазками. Щусь, входя в роль, повесил голову; время от времени он быстро, непродуманно крестился. Холомьев стоял, словно проглотил аршин, и глазел по сторонам, взглядом плавая над поникшими головами собравшихся.
К общему облегчению лазутчиков, прощание, больше похожее – с учетом предстоявших обрядов – на первую встречу, не затянулось надолго. Гроб закрыли крышкой; Злоказов, уже не таясь, недобро фыркнул при виде его траурной отделки. Но мало кто обратил внимание на демарш неизвестного. Груз затолкнули в ископаемый ледяной автобус, ближайшие родственники расселись внутри по периметру, а все остальные потянулись во вторую, более комфортабельную, машину.
– Вы, простите, кем ему приходитесь? – тихо и боязливо спросила там у Холомьева безутешная дама в старомодной вуали.
Холомьев поднес палец к своему щелевидному рту и возмущенно зашипел. Дама замахала руками, прослезилась и присела на краешек сиденья в уголке.
Ехали чинно, без слов. Возле церкви высадились, мужчины сдернули шапки. Антон, не имевший привычки посещать храм, испытывал смешанное чувство почтения и раздражения. Его спутники тоже ощущали себя не в своей тарелке. С одной стороны, «УЖАС» приветствовал религию как способ пропаганды активного утверждения жизни. С другой стороны, отношение церкви ко всему, что было связано со смертью, казалось ему неприемлемым.
