Возле перевернутых бакенов разливали шнапс.
Его черпали из больших бочек половниками какие-то беззубые существа. Пьяные вздымали пластиковые стаканчики. Кто-то уже не держался на ногах; многие пошатывались. Снег кругом потемнел от горячей мочи.
Такова была реальность!
Пока он смотрел на этот бедлам, слова сами собой потекли из-под пера. — Он, конечно, был коммивояжером, а не писателем. Так что будем снисходительны! Великодушны!
Клокман писал.
В столбик! Подряд: так же, как катили мимо него приплясывающие конькобежцы. — Односложными фразами:
Одни держаться прямо.
Другие согнулись.
Эти падают.
Трое, четверо, пятеро, шестеро, семеро, — цифры.
Люди и цифры.
Вдруг из-под пера брызнули чернила: клякса.
Он превратил ее в человечка. Человечек убегал.
Еще один беглец.
Они летели кувырком друг за другом.
Чернила. Блестящие чернила.
Золото или чернила? — Два в одном?
На какой-то миг, пока ангел переводил дух, Клокман оказался на волосок от самого важного в своей жизни открытия, которое разом решало все. Он пронесся мимо на всех парусах. — К этому мы еще вернемся.
Надежда остается. Кили кораблей. Их якоря!
Деньги.
Кто знает, как бы все повернулось, если бы в этот миг окрестности не заволокла тень от кружащей в воздухе вороньей стаи. — Вороны каркали.
Наверное, нашли жирный кусок! — Клокман захлопнул записную книжку. Ветер трепал штанины его брюк. Дневник? — Он цокнул языком и поднялся.
«Гляди-ка! Ни дать ни взять — пьяный жук-олень, ха-ха», — подумал Клокман, увидев, как один из упавших барахтается на льду. Ничего смешного в этом не было.
Колокольный звон звучал как реквием.
Что будет с моим гонораром? — В центральном агентстве все было глухо. Никаких покровителей у него не было.
Вороны налетели всем скопом. Их черные перья шуршали. Клювы были широко разинуты, когти — растопырены.
Вон там! — Катившие мимо рекордсмены стремглав свернули с беговой дорожки. Они резко затормозили. Из-под коньков брызнул лед!
Началась потасовка! Рекордсмены бились с воронами!
Вырванные перья! Крылья! К облакам.
Одни набивали рот перьями.
Другие нашли что-то съестное. Волосатые плечи. Вороны вспорхнули, сжимая в клювах какие-то лохмотья.
Лохмотья свисали с клювов.
Под завывания ветра сгущалась тьма.
Вазелин и Ляйхт уложили на козлы снятую с петель дверь и расселись.
— Потом появилось что-то вроде радуги: она переливалась синим, зеленым и золотым — как хвост огромного какаду, ха-ха, — из толстого стекла, — а в толще этого стекла тянулись черные полосы и серые полосы, и на них, как хаотично нагроможденные ноты, приплясывали отрубленные детские головы, — я все видел, не надо мне зубы заговаривать, — проговорил Клокман, натужно, но без укоризны.
— Мы ведь уже не в кутузке, — пробурчал Ляйхт. Он глянул в забранное решеткой окно, за которым сверкали звезды.
— Да, они катаются по кругу, — Вазелин возвел глаза к потолку и положил руки на снятую с петель дверь, которая служила столом.
— А нам самим за эти годы сколько пришлось кругов намотать!
— Я о другом, — настаивал Клокман, — я вам говорю, — он взял одну из бутылок, выстроившихся батареей между разломанной бочарной клепкой и ящиками, пустыми ящиками, — они там копошатся в снегу! Как бабочки с оторванными крыльями! Женщины! У них уже зады посинели, позеленели от холода. Кажется, будто светятся фонарики — на фоне черных туч в этой угольной ночи, — но это не фонарики, — он сдвинул шапку на затылок, — это их голые задницы! Это они там торчат! Хорошенький отпуск, нечего сказать, — заключил он, вызывающе вскинул глаза и опустил руку на стол с такой силой, что тот задребезжал.
Тут продрал глаза Смунк.
— Есть чай с ромом, — сказал он.
Они сидели в бытовке, в бетонном бункере перед импровизированным столом, заставленным бутылками.
Размеры ее было никак не определить, поскольку слабый свет электрической лампочки, сиротливо висевшей на проводе, не озарял все углы и закутки.
Время от времени с потолка падали клопы.
— В общем, за ваше здоровье, — сказал Смунк. Облаченный в шубу, он восседал на троне с мягкой обивкой. — Я не святой! — Он выпил.
— Этого от вас никто и не требует! — Клокман встал. — Но одно скажу: так, как вы это делаете, — без службы по поддержанию порядка, без арбитров, вообще без всего, — рекорд никогда не поставишь. — Он ткнул указательным пальцем в сторону Смунка. — Никакого чая с лимоном там тоже нет!
Пол под ним затрещал.
— Лимоны — это наша надежда. Там, за стенами, — молвил Смунк, вперяя в пустоту налитые кровью глаза, как провидец, — теплые края! Жгучее солнце: мы в раю! Друзья!
— Но здесь-то зима.
— Над нами реют желтые флаги, — пришел ему на выручку Вазелин.
— Мне надо выйти, — добавил Ляйхт. — Просто нужно в это верить! — Он начал подниматься, привстал и пукнул.
Клокман не мог взять в толк: Смунк — пророк?
— Черт! Ну, ты даешь, парень, — сказал Смунк Ляйхту. Он немного повысил голос: — Что я слышу? Дружище Клокман говорит, что наша восьмерка — это пустая затея, братская могила? Разве этого хотели рабочие: лечь в братскую могилу? Нет?! — Где же тогда пуховые одеяла, где гуляш? Где блестящие сковородки?
Его подручные молчали. У Вазелина проступил пот на лице. Над бутылками со шнапсом тихо, бесшумно поднимались испарения. Ляйхт по-детски улыбался.
И тут все закрутилось! Огромная тень Смунка перемахнула через стол. Облака пыли. Уродливый загривок, покрытый коростой из клопов, вспучился. В ход пошли кулаки.
У Клокмана замелькали перед глазами радужные круги.
Распущенные павлиньи хвосты! — Смунк уже схватил Вазелина за грудки и шарахнул его головой о стол.
— Вы же сами промотали все в «Метрополе»!
— Промотал, говоришь?! — взревел Смунк. Голова Вазелина захрустела от ударов. — Я тебе сейчас прочищу мозги!
Ляйхт улизнул от Смунка и показал ему нос. Но его настиг пинок Смунка. Он подлетел над батареей бутылок и обрушился во тьму, где и остался лежать, тихонько повизгивая.
У Вазелина текла из уха коричневатая жидкость: топленое сало? Кровь? Он хрипел.
— Вы у меня за все ответите, — орал, отдуваясь, Смунк. — В конце концов, я тут за все в ответе.
Это прозвучало убедительно.
Все эти звезды, шнапс, — бредил Ляйхт. — Так или иначе, я погиб.
В окно действительно глядели звезды, яркие и лучистые, как только что отчеканенные монеты.
Вазелин высунул язык. Усики у него на верхней губе покрылись корочкой.
— Знали бы вы, с кем связались, — крикнул Смунк. — Вон этот, — он указал на Вазелина, — каторжник! Мошенник! А другой, — он ткнул большим пальцем в темноту, — был раньше учителем в гимназии! — Только не надо их жалеть! Никакой жалости!
— Я вот думаю насчет своего гонорара, — робко сказал Клокман. Он боялся, как бы ему заодно не досталось.
И правда! Смунк повернулся к нему! Волосы у него встали дыбом!
— Так вот о чем выдумаете, — произнес Смунк таким тоном, словно до сих пор в этом сомневался. — Черт побери! — И, к удивлению Клокмана, заговорил спокойным голосом: — Я сам человек из народа. Да, я поднялся наверх. Благодаря выборам. За меня проголосовали. У меня есть достоинства, я пользуюсь популярностью. — Он причмокнул.
Клокман сидел понуро и неподвижно.
В печи потрескивали стулья, которые подбросили в огонь.
Было слышно, как кого-то рвет.
Из щелей в печи летели искры.
— У нас сложная избирательная система, — пояснил Смунк.
Клокману привиделся цилиндр из листовой стали, с отделениями. Его отсеки крутились, их приводили в движение крысы, проворно перебирая лапками. Из цилиндра вылетали белые клочки бумаги.
— Холод! Бесхозяйственность! Есть от чего прийти в отчаяние! — Смунк опустил голову и закрыл лицо руками. — Разбаловали!
Его плечи затряслись от рыданий, а из глаз и носа хлынули темные потоки, да так бурно, что Клокман подивился, как это уши у него остались сухими. Уши у него поросли волосками. Покрылись пылью.
— Вас же переизберут, господин управляющий, — осмелился подать голос Вазелин. Он уже поднялся и массировал тонкими пальцами виски.
— Кажется, у вас нос сломан, — сказал Клокман.
Однако Вазелин пропустил это мимо ушей и спросил: «До утра у нас еще сколько времени осталось?»
Из темноты вышел Ляйхт. Все лицо у него было усыпано красными и зелеными крапинками.
— У меня часы, кажется, закоченели, — сказал Клокман. Он потряс часы. Циферблат.
— До беспамятства не напьюсь, — сказал Ляйхт, откупоривая новую бутылку, — я ведь как-никак интеллигентный человек.
Вазелин зачесал назад светлые пряди.
— Ну что, работы невпроворот? — Смунк засмеялся и вытер слезы.
