Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.
Бабы-тигры.
Бабы-торпеды.
Бабы-утекай-не-догонишь.
Бабы-гонщицы-из-русских-селений…
— Же ву зэм! — рявкнули на поле. — Сожру и не помилую!
Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалеку дом загорелся ясным пламенем… Черный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдаленных звезд.
— Это революцию, — прошептала Настасья.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Гера.
— Мне знамение было, — объяснила она. — А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.
— И даже не хухры-мухры, — улыбнулся батя Иван. — Так пойдешь со мной, комсомолец?
— Да! — ответил Гера. — В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.
— Вот видишь, — наставительно сказал батя. — Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настает.
Бегущая в собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.
— Не бойтесь, — сказал батя Иван. — Пули нас не достанут. С нами хранители.
— Кто? — не понял Гера.
— Нас хранит волновой эгрегор, — сказал батя Иван.
— Это как?
— В темные времена его называли архангелом Гавриилом, — сказано он. — Однако, мой друг, уходить все равно придется. Революцию делают фанатики, а плодами ее пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?
— Я-то нет, — сказала Настасья. — А вот он — это как сказать.
— Не понтуйся, срань, — сказал Гера. — Отсекаешь?
— Отсекаю.
— Ее с собой не возьмем, — сказал батя Иван. — Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У нее, как это не печально, карма отравлена похотью и гордыней.
— Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! — сказала Настасья. — У меня такая карма, что молодые завидуют.
— Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.
— Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! — обиженно сказала Настасья.
— Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, — сказал батя Иван. — Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребенок. Только это заканчивается одним и тем же…
— Чем? — спросил Гера.
— По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.
На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шел дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мертвый шофер, махнув руками, вывалился наружу.
— Куда, куда мне идти?! — кричала Настасья.
— Иди, как в сказке: на все четыре стороны, — сказал батя. — Да не бойся: твое тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит — ее у тебя, голубушка, больше нет.
— Как это — нет?
— А что, есть, что ли? — криво усмехнулся батя Иван. — Пойдем…
Он взял Геру за рукав и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.
Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…
С радостным лаем выбежали мятежники.
На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.
— Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! — возгласил Петр Первый.
Громогласный рев толпы ответил ему.
— То-то, — сказал пыльневский царь и шумно высморкался на землю.
Новый рев, вызванный громким жестом, перекрыл все возможные сомнения в черствых душах.
Похуизм, самодержавие и народность
Старый режим, несколько лет правивший Пыльневским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший еще в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории — он заключался в полнейшим отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто — тысячелетним царством добра.
Дабы отметить силу новых идей, на площадь перед бывшим сельсоветом выкатили бочку дерьма и разлили под танцевальную музыку. «То, что вы видите, — сказал Петр Первый, — послужит лучшим уроком нашим врагам». Смысл фокуса с дерьмом был неясен, зато все поняли — теперь уж точно начнется новая жизнь. Ради нее, как позднее отметила хроника, в первую же ночь погибло около двадцати человек… Большей частью это были сторонники Петра Первого, попавшие под горячую руку других сторонников того же Петра.
Как отметили историки пыльневского восстания, последней каплей, переполнившей чашу гнева, было убийство заезжими туристами местного священного животного: недозрелой свиньи, которой многие жители — по своему недомыслию — приписывали сверхъестественные способности. Подобные случаи известны в мировой летописи: так, например, мирное население Индостана легко терпело экономическое и политическое засилье колонизаторов-англичан, но поднялось на страшное восстание, когда сипаям приказали обкусывать патроны — правильнее сказать, обкусывать бумагу, смоченную в животном жире. Это означало участвовать в убийстве коровы, а ведь легче расстаться с жизнью, чем походя осквернить богов. Так что трогательная привязанность отсталых жителей Пыльнево к своему животному вполне объяснима, и необъяснимо другое — дикость туристов, с целью забавы в упор расстрелявших порося, к тому же священного.
Многие историки отмечали и вторую деталь: в ночной потасовке с теми же вандалами был тяжело ранен Матвей, нежный муж, заботливый отец, трудолюбивый крестьянин… кому помешал этот недалекий, но исполненный, как и весь российский народ, скрытой доброты человек? Ранение озлобило его сердце, а дальнейшая история есть следствие этого озлобления.
Третья причина и вовсе обыкновенна.
Правящий режим потворствовал иностранцам и жителям больших городов: в то время, как основное население Пыльнево бедствовало, едва кормясь с огородов, для заезжих был выстроен потайной отель с баром, компьютерным центром, железными жалюзи. Оправдывая восстание, историки легко отыскали его причину — она была в исконной тяги народа к социальной справедливости и морали.
Первым делом революции стало восстановление монархического правления. Однако колоритная фигура Петра Первого устроила далеко не всех. В первую очередь роптали так называемые паханы (так их прозвали в Пыльнево, историки же навесили на этих людей свои ярлыки: народные вожди, полевые командиры, неформальные лидеры, и т. д.). Левое крыло оппозиции возглавил Василий Прелый, по его словам, лично знавший товарища Сталина. Он стоял за СССР и похотливое отношение к местным бабам. Ультралевых повел за собой Матвей — прослышав о смене эпох, они сразу же ушли в лес, чтобы партизанскими действиями подорвать монархию. Он защищал идею бесплатной водки и безграничной свободы личности. Однако самым крайним радикалом оказался все же Федор Чума. Программа Чумы не дошла до последующих поколений ввиду крайней жути этой программы. Едва заслышав первые пункты, его сторонники сразу же сходили с ума и не возвращались… Они рычали и блеяли, но отказывались говорить по-людски — такова единственная причина, по которой нам неведомо учение Федора Чумы. Сохранились лишь данные, что Чума собирался ввести акцизы и многобожие.
Таким образом, в Пыльневском районе возникло три независимых центра силы: Петр Первый, стоявший за похуизм, самодержавие и народность, социалистический лагерь Прелого и анархические элементы, собранные воедино Матвеем. Ведуны же были настолько духовны, что центром силы быть никак не могли. Два последних лагеря, нутром чуя свою оппозиционность, объединились против режима, как они говорили — супротив Антихриста Петьки. Прозвище прицепилось к царю, когда бабы тайком заметили, что его число — 666.
Гражданская война выдалась на редкость холодной. Дальше листовок дело не шло, а главные события разворачивались в области дипломатии. Играя в легитимность, Петр Первый послал послов к синим обезьянам и местной нежити. Первая делегация вернулась похмельная, но счастливая, вторая же, щедро напоенная на посошок «божьей росой» — трезвая, злая, порядком изнасилованная и в рваной одежде. В ответ Петр Первый объявил, что будет строить самодержавие в отдельно взятом районе. С Москвой было решено не общаться ввиду того, что в РФ господствуют самозванцы. (Москва, к слову сказать, была тому только рада.)
Для начала воздвигли памятник Пиндару и Евсею Ивановичу Милютову. Образ Пиндара напоминала простая забетонированная свинья… Пиндар окончательно стал святым — Петр Первый велел канонизировать всех, кто, как он выразился, сдох за нашу свободу. Вторым эдиктом царь повелел повесить Настасью, как он сказал, «за блядство, измену Родине и прочее компрадорство». Однако ее, как и напророчил ведун, нигде не могли найти.
