Ополчась на их дерзостного ересиарха, он приводил то известное место из Евангелия от Луки, где Мария отвечает Елисавете[44]: «Ибо отныне будут ублажать Меня все роды, что сотворил Мне величие Сильный», вторя Дамаскину, противопоставлял предназначение Марии и Евы[45], а в качестве ветхозаветного пророчества о Марии как о Царице по традиции приводил сорок четвертый псалом Давида[46].
Здесь же, в Фссалониках, возможно под впечатлением блестящих побед Зеннона, освободителя от ненавистного ига иноверцев, он произносит свою знаменитую речь в защиту воинов Христовых[47], которые понесут свой крест на сверкающих щитах только пару столетий спустя. Памфлет «Против симонии», написанный несколько напыщенным слогом, который, вероятно, воспринимался людьми его века как страстность (если у нас достанет смелости судить об их вкусах), так и остался незаконченным. Ибо об эту пору объявилась некая лукавая секта, которая обосновалась в церквах и хитроумными доводами принялась смущать умы пастырей. Ей уже аплодировала и всегда готовая к бунту чернь. Искоренить на Теле Христовом эту опухоль вызвался Само. Поначалу его авторитет и красноречие возвратили многих обратно в церковное лоно. Тогда глава сектантов предложил ему состязание: по древнему обычаю, уповая на Бога, испытать правду огнем. Ссылаясь на ответ Христа дьяволу «не искушай Господа Бога твоего», что в параллели не могли не счесть — и он понимал это — дополнительным оскорблением, Само отверг предложение, добавив, что он раб Христов, а не варвар. Его тут же упрекнули в маловерии, иные — в трусости. Он смолчал. Тогда многие опять отшатнулись от истины.
Он взошел на костер пасмурным утром, проведя несколько дней в смятении духа, и даже не взглянул на костер противника, все еще лживо о чем-то вещавшего сверху. Пока занимались сырые бревна, он творил молитву и, все еще сомневаясь, надеялся услышать голос, убеждающий его в том, что он правильно исполнил долг, что этот полыхающий костер и есть его Голгофа. Быть может, прежде чем ветер развеял пепел по серому от дыма пейзажу, он его и услышал. И быть может, это был голос доблестного Зеннона, минувшей ночью сложившего свою голову в стычке с унграми. Но Само не дано было узнать, что он на несколько часов пережил своего злополучного ученика, как не дано было узнать ему и того, что перед смертельной сшибкой Зеннон видел во сне белые волосы своего наставника и там же, во сне, в глубоком почтении перед его чистой мудростью — но кто знает, не примешалась ли сюда и зависть? — с плачем преклонил колени. А если бы узнал, это послужило бы достойной наградой его спокойствию и мужеству. Здесь земная часть истории героев заканчивается, остальное — у Бога.
Вот они: Само и Зеннон, книжник и воин, едва не канонизированный Клермонским собором мученик и простой рубака, их образы могут служить выражением бесчисленных аллегорий, из коих Старость и Молодость — самая банальная. Подобно Инь и Ян, существующим только в нерасторжимой паре, каждый из них стремился занять место другого, каждый хотел прожить чужую, запрещенную ему жизнь и каждый был для другого строгим судьей. В этом их суть. И если мир дольний есть всего лишь текст, смутно проступающий из мира горнего — а так считали Блуа и Сведенборг, то не отводилась ли Само и Зеннону в нем роль букв, противостоящих друг другу, как всеобъемлющие альфа и омега. А кем они были в действительности — как знать? Несколько строк о них встретились мне в одном старинном фолианте с ворохами богословных комментариев, и они, подобно фениксу, снова обрели реальность: сейчас, одиннадцать веков спустя, для гаруспика[48], в ничтожестве гадающего о былом по внутренностям книг, воскреснув, они оба возвысились до символа. Так и из упоминания Эйнгарда[49] о некоем Хруодланде, префекте бретонского рубежа, убитом «среди прочих» басками в ущелье Пиренеев, когда тело павшего рыцаря сомкнулось с небесным архетипом, родился верный Роланд. Это ведь и есть истинная цена истории. Ибо что же еще мы знаем о прошлом, кроме того, что мы ничего о нем не знаем.
Теперь тревожная грусть давай, давай, напрасно так рано выпроводил Катю с ее чуточку капризным, чуточку колким «когда же ты наконец с ней разведешься?», прощальная фраза, полувопрос-полуутверждение, без надежды, с почти уже механической горечью и механическим поворотом на высоких каблуках замшевых туфель. И там и там — шпильки, подумал я, профессионально сопоставляя слова, и тут же усмехнулся себе — ишь оценщик слов, одернулся, ибо она приняла бы улыбку за ответ, ну что ж, может быть, это было бы и к лучшему, откуда мне знать когда, вон ведь выставляю ее, значит, страх уже впитался в кровь, как впитался в нее выпитый за годы алкоголь, и я опять рефлекторно продолжаю сравнение до абсурда, до точки, до истины: пьяница и трус, да-да, пьяница и трус, ну да ладно, пускай, лишь бы она побыстрее ушла, не дай Бог им столкнуться, не дай устроиться сцене в тесноте прихожей, бр-р, осторожней, надо бы еще выпить, невыносимо терпеть, когда же прибывает этот чертов поезд, она говорила в двенадцать, но чего: ночи или дня, надо же — забыл, пропади все пропадом, за столько лет не выучить привычек жены, наверно, все-таки на ночь глядя, так чаще, словно нарочно, словно назло, значит, уже скоро — без четверти, а все же напрасно так рано ушла Катя, эх, Катя, Катя молодая, прозрачная Катя с ее наивным «когда же ты с ней разве…», все по программе, просто и ясно, банальная, банальная как мир программа, но лучше не концентрируйся, лучше плесни себе еще дряни покрепче, вот так, хорошо, когда же ты все-таки явишься, а? может быть, это тоже ход с твоей стороны, ход в нашей длинной-предлинной партии — дескать, сиди, томись, вспоминай прелюдией встречи нашу лавстори, перебирай ее, как четки, от первых, еще слепых восторгов до передай, пожалуйста, бутерброд, до как спалось, милый — уже из ванной, когда за шумом душа не разобрать ответ, вот так, шаг за шагом вспоминай ее всю целиком — о, утонченный садизм! — или все же брось, не надо, не накручивай сам, случайно, поезд, ну задержалась, бывает, о-ля-ля, как же ты ее все-таки ненавидишь, как ненавидишь, прямо по Сартру: любовь и ненависть сплелись в букет, садомазохизм обыкновенный — подать под вечер с джином и льдом, вот так, как сейчас, фу, першит в горле, надо бы разбавить, но уже лень тянуться к сифону, да и какая разница, ведь сейчас придешь ты и, едва освободившись от саквояжа и мокрого пальто — отчего это в твой приезд на улице всегда идет дождь? — сразу: как писалось, милый, вижу — расслабляешься, упрек зарыт глубоко, из фразы торчит лишь кончик ядовитого корня, не подкопаешься, не придерешься, не посмеешь, ничего, дорогая, спасибо, как здоровье мамы? глухим, чуть заискивающим голосом мыльных опер, а внутри — спрячь жало! вопль, который душит, душит, душит, в общем, дурность постановки совершенная, и тебя мутит от нее, джина, садомазохизма, мокрого пальто, тошнит от собственной вежливости-слабости, ну да ладно, хватит грез, сейчас ключ корябнет замок и нервы, приготовились? — раз, два, три, кто не спрятался, я не виноват, ой, бутылка не спряталась! — поздно, идет искать, а ведь раньше, в самом начале лавстори, чем сидеть дома и маяться, потащился бы на вокзал, за тридевять земель, не выдержал бы, рисуя дорогой встречу: ах, Элен! как же я ждал тебя, как ждал, развивая тему в бесчисленных вариациях, а теперь вот совсем другое: ну чего она там так долго возится, вечно копается, наверное, опять оторвалась вешалка у пальто, конечно, мокрого, конечно, оторвалась вешалка и пришить ее было негде, значит, лишний повод к раздражению, значит, вот сейчас ты выльешь на меня все сразу: дождь, вешалку, финал надоевшей лавстори, вон поворачивается дверная ручка — сейчас, сейчас… Но — к черту, успел еще опрокинуть, успел, пока бесконечно медленно, пока отвратительно бесшумно распахивается створка устрицы мира, словно поддетая ножом, оголяется комната, где сам я сижу посредине такой беззащитный и голый, как стакан, только что опорожненный, как стекло, поставленное мной зябнуть на стол, главное — вовремя отобрать тепло у ближнего, грустная, грустная параллель, зато теперь внутри жжет и на все наплевать: давай, давай, входи, я готов, так и есть: наглухо драпированное платье, силуэт, на мгновенье заслонивший ржавый свет из прихожей и поглотивший сразу полпространства устричного дома, но ведь это так естественно, еще успеваю сообразить я, раз обещал делить радость и печаль, хлеб и постель, верность и скуку, раз поклялся делить их пополам, значит, отдавай теперь полпространства, и длинные, худые руки, белеющие кольцом на темном фоне драпа, переплетены, словно тонкая веревка, словно удавка на шее, ну вот, опять, стыдись ассоциаций, ведь еще ничего не случилось, пока не за что, пока лишь мокрые волосы, где крашеная в рыжину проседь — твои каренинские уши, а что во мне играет их роль для тебя: неряшливый галстук, сорт сигарет, ярлыком приклеенная к нутру шутка, ее отсутствие? интересно, но пора отвечать «спасибо, ничего, как здоровье мамы?», пора улыбаться и думать в очередной раз о пошлости твоей матери, этой увядающей провинциалки, которая требует еще визитов вежливости, непременно с цветами, лучше с гвоздиками, «знаете ли, в их букете есть некие строгость и шарм, вы чувствуете? ах, как мило, доченька, поцелуй же скорее свою мамочку», и уж совсем приторно, жест в расчете на глазеющих соседей: «а вы, г-н писатель, не стойте букой, несите лучше чемоданы в дом», впрочем, это было давно, на заре лавстори, когда судьба еще могла капризничать капризами твоей матери, но не отвлекайся, сварить кофе? конечно, буду рад, иди, займи себя, иди, насыпь пустоту и отчужденье мелкими ложками в турку, может, мы и перестанем тогда разгребать их песок, может быть, когда закипит кофе и ты разольешь его по чашкам, мы сумеем утопить в них все возникшее между нами пространство, как это бывало раньше, но вряд ли, теперь ты просто пьешь его большими глотками, отставив в сторону сантименты и мизинец, пьешь молча, если не считать ту шаблонную чепуху, которую еще как-то умудряется при этом извлекать из нёба твой язык, отскакивая и обжигаясь, пьешь до горечи, что за тысячелетия скопилась на дне, пьешь, чтобы потом аккуратно поставить чашку на блюдце, жмурясь как кошка, но не от удовольствия, а от того — и я думаю об этом каждый раз, когда вижу твою старательность, — чтобы не дай Бог не заглянуть внутрь и не увидеть нелепости разгадки нашего бытия в холмах кофейной гущи, вон она притаилась, но не бойся, я не укажу тебе на нее, подыграю, мы оба сделаем вид, что ее там нет, а потом, ах, вот оно уже и наступило это потом, ты скажешь, нет, уже говоришь, деланно-сонно-зевая: Боже, как я устала, и я, как и должно быть, почувствую вину за твою усталость, непришитую вешалку, за то, что еще не притронулся к кофе, нарушив тем самым совместность ритуала, и от смущенья предложу тебе выкурить на ночь, чиркнув по коробку спичкой и поднеся серный факел к твоему лицу, нет, лицам, и ты даже не подозреваешь, как я хочу, чтобы они сейчас вспыхнули все, все сразу, или ты все же подозреваешь, любовь моя, вон как вздрогнули твои руки, расплескав по столу черную жидкость, о, как я хочу, рыдая над тобой, тушить своими слезами этот пожар, но поздно — огня уже нет, есть только дым, сизый дым, который напрасно ест глаза, и ты права, да-да, уже действительно поздно, но я еще посижу покурю.
