Выйду на тропу – перешнурую, подумал он и вернулся еще на пару шагов, ожидая, что вот-вот она появится, светлая, сухая.
Тропы не было.
Он посветил фонариком; были пучки осоки, болото, узколистые заросли кустарника над водой. Свет фонарика отскочил от ряски, как мячик.
– Проклятье! – сказал он вслух.
Березка росла на лысоватом холме, вокруг нее маслянисто блестела гладкая зеленая поверхность.
Но он же пришел как раз отсюда, нет?
– Извини, – сказал он березке и обломал кривоватую, росшую над его головой ветку. Ветка жалобно и сухо треснула, точно кость.
В сказках, подумал он, Иван-дурак сказал бы что-то вроде – не обессудьте, сударыня. И вообще в сказках всегда понятно, как надо поступать. Делай все наоборот. Нельзя убивать зайчика, который говорит “не ешь меня, я тебе пригожусь”, зато можно хамить старухе в куроногой избушке.
– Ах ты старая карга, ты бы меня, добра молодца, сначала покормила, напоила и спать уложила, – сказал он вслух.
Обрубок ветки на изуродованной березе торчал неровной розоватой щепой. Он нагнулся и, прижимаясь боком к стволу (спиной прислониться мешал рюкзак), перешнуровал кроссовку и очистил ветку от листьев и прутиков.
Фонарик в одной руке, палка в другой – он осторожно двинулся в путь по кочкам, нащупывая дно. Он надеялся, что идет туда, где оставил тропу, но сухой земли больше не было, попадались, правда, поросшие сухой спутанной травой более-менее твердые кочки, он перешагивал с одной на другую, обшаривая фонариком окружающее пространство. Один раз луч фонарика выхватил из мрака сидящую на такой же кочке раздувающую оранжевый зоб огромную бледную жабу, она тут же бросилась в воду и исчезла, так что он до конца не был уверен, была ли она на самом деле такой огромной и страшной, как ему показалось.
– Хорошо живет на свете… – пробормотал он и перепрыгнул с кочки на кочку. Кочка чуть притонула (под кроссовки подтекла вода), но устояла. – …Винни-Пух.
Еще одна березка попала в луч фонарика, он шел к ней и, уже когда привалился, чтобы передохнуть, увидел над собой свежую обломанную культю с выступающей слезой.
– У него жена и дети, он лопух, – заключил он безнадежно.
Однако, обшарив фонарем окрестность, увидел, что сзади за березкой почва идет на подъем – и как это он раньше не заметил? Он шагнул и оказался на твердой земле, кустарник здесь рос совсем другой, с красными веточками-прутиками, он видел, как сквозь них просвечивают красноватые шершавые стволы сосен, и вдруг ощутил, как взмок – футболка прилипла к спине, а куртка – к футболке. Он стоял, упираясь выломанной веткой в твердую землю, и тяжело дышал, и тут же за спиной раздался заливистый, истеричный смех, злой женский смех, перешедший в тоненький жалобный плач. Он не обернулся.
Тропа была совсем рядом, он выбрался на нее, так и не решаясь оставить свой спасительный посох, и тут увидел выступившее из сумерек бледное лицо с черными провалами глаз. Лицо висело в темноте. Фонарик дернулся, и светящийся круг не сразу, но ухватил черные волосы, заколотые со лба дешевой пластиковой заколкой, бледные впалые щеки и стиснутые губы. Глаза она зажмурила, моргая и отворачиваясь от света фонарика.
– Инна, – сказал он.
– Вы! – произнесла она с отвращением.
Чемодан она уронила на тропинку.
– Черт, как вы меня напугали! – Она глубоко, порывисто вздохнула.
Сейчас на ней была пушистая серая кофта с двумя пуговицами на животе.
– Вы меня тоже, – сказал он.
– Почему вы меня все время преследуете? – Она плотнее запахнула кофту, будто ее знобило.
– Я вас вовсе не преследую, – сказал он беспомощно. – Я заблудился.
– Как тут можно заблудиться? Это чистый лес! Это вообще посадки. Вон сосны как растут, рядами!
– Говорю вам, я заблудился. Сошел с тропинки и попал в болото.
– Какое тут болото? Ну, чуть притоплено в низинке.
– Говорю вам, огромное болото, я чуть не утонул. Что это так смеется в болоте у вас, смеется и плачет, будто ребенок? Птица?
– Нет, – сказала она устало. – Тут водится выпь, но она мычит. Ее так и зовут – водяной бык. А чтобы смеялась и плакала – такой птицы нет.
– Тогда это, наверное, лягушка.
– Вряд ли.
– Я видел одну! Большую.
– У вас воображение разыгралось, – сказала она. – И вам не хочется ходить одному. Что вы как маленький, честное слово!
– Да нет же. Но раз уж мы все равно встретились, почему бы не пойти вместе?
– Потому что не положено.
– Инна, это испытание. Откуда мы знаем, может, оно и состоит в том, чтобы мы нарушили правила.
– Это вы привыкли все делать не по правилам, они не для вас писаны.
Я знаю таких, как вы. – Она посмотрела на него почти с ненавистью.? Вы привыкли, что все вокруг делается, как вам удобно. С самого детства. Остальные могут мыкаться по общежитиям, ходить на нелюбимую работу, делать все, что начальство скажет, выполнять то, что требуют всякие таблички: не курить, не сорить, цветы не рвать, вход запрещен! Это все было не для вас, вы выше этого, уж конечно!
– Результат все равно один и тот же. Мы оба идем в Малую Глушу.
Она вздрогнула и поглядела на него. Он отвел свет фонарика, чтобы тот не бил ей в глаза, и теперь луч пластался у ее ног концентрическими кругами света.
– Вот вы всю жизнь все делали по правилам, потому что думали, что так вас никто не тронет. Старались никого не сердить. Несли свой крест. Как бы вкладывали в будущее, где вам воздастся. За терпение, за покорность, за хорошее поведение. Где это будущее? Его у вас отобрали. Иначе бы вы не шли в Малую Глушу.
Она вдруг заплакала, совершенно беззвучно и даже без слез, словно даже плачем своим старалась никому не помешать, совсем не так, как то, на болоте…
– Извините, – сказал он. – Извините.
– Это ничего. – Она вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Никто… не любит… правды.
– У меня не было умысла преследовать вас, – сказал он снова. – Так получилось. Само получилось, понимаете?
– Да. – Она порывисто вздохнула, как наплакавшийся ребенок.?- Только где вы правда нашли болото?
– Не знаю. – Он покачал головой. – Где-то там. – Он махнул рукой вбок, за кустарник. – Давайте я чемодан возьму.
Она заколебалась, и он спросил:
– Это тоже входит в испытание?
– Нет, – сказала она. – Нет. Это я сама. А вот вы врете, что у вас машина поломалась.
– Мне сказали, на своей машине нельзя, – признался он. – Нет, вы правы… не надо об этом говорить. Просто пойдем. Ладно?
– Ладно. – Она пожала пушистыми плечами. – Ладно.
Говорить было больше не о чем, он тащил ее чемодан; чемодан сначала казался не очень тяжелым, потом очень тяжелым, а когда стал невыносимо тяжелым, лес неожиданно расступился. Дома Малой Глуши выступили из волокнистого мрака, похожие на огромных спящих животных, благодаря странной игре тумана казалось даже, что бока их вздымаются и опадают. Нигде не горело ни одного огня.
Ему стало неприятно, когда он представил себе, как стучится в какой-то дом, любой (наверное, крайний, тот, что ближе всего к лесу?), и кто-то, совсем чужой и незнакомый, открывает дверь и смотрит на них из мрака.
– Может, переночуем тут? – сказал он неуверенно. – Дождемся рассвета и уже тогда?
Воздух сделался неожиданно холодным и каким-то липким, но остаться здесь, снаружи, было не так страшно, как войти в незнакомый дом.
– Нет-нет, – сказала она шепотом. – Надо стучать.
– Как хотите.
Он направился к ближайшей хате, такой же черной и глухой, как остальные. Над ней, над самой трубой, висел бледный серпик луны, как это обычно показывают в кино. Окна были маленькими, темными и слепыми.
Он пошарил фонариком, луч уперся в крашеную дверь. Здесь не так, как в Болязубах, – сады и огороды, похоже, располагались на задворках.
У порожка лежал пестрый лоскутный половичок.
Он поднял руку и согнул пальцы, чтобы постучать.
– Как вы думаете, – сказала Инна шепотом, – кто нам откроет? Я хочу сказать…
– Откуда я знаю, – сказал он сердито и ударил костяшками пальцев в дверь.
– Я боюсь, – жалобно прошептала Инна.
– Теперь это как-то бессмысленно. Я хочу сказать, в нашем положении.
За дверью раздался какой-то шум, шаркающие шаги, потом женский сонный голос спросил:
– Хто?
– Переночевать! – крикнул он. – Откройте.
– Хто там? – повторили за дверью.
– Скажите что-нибудь… – Он досадливо обернулся к Инне. – Чтобы женский голос.
– Мы из Болязубов, – сказала Инна тоненько. – Нам переночевать.
Дверь отворилась, и тут же в глаза ему ударил свет, такой яркий, что он с непривычки зажмурил глаза. Луч фонарика растворился в нем и пропал.
Тут у них есть электричество, в этой Малой Глуше, удивленно подумал он. Когда глаза приспособились, он увидел голую лампочку, свисающую на шнуре под потолком, да и свет был не такой яркий, как ему поначалу показалось: в лампочке он отчетливо разглядел красноватую нить накаливания.
