— Все равно муравьи сожрут, если оставить это здесь, — с мрачным удовлетворением разглядывая эту грубоватую, но эффектную картину, заметил Дирк.
Томми только пожал плечами. Он всегда с благоговением отдавался работе и боялся всего, что могло бы ее испортить или же помешать ему, но стоило только завершить работу, как интерес к ней тут же исчезал.
Это уж Дирк позаботился обмазать полку со статуэтками каким-то составом, который отпугивал муравьев, а потом поставил на смазанный тем же составом железный лист деревянный барельеф, чтобы он не касался стенок шалаша, откуда к нему могли подобраться муравьи.
Томми уехал в школу, чтобы снова рисовать осточертевшего ему Юлия Цезаря и вазы с цветами, а Дирк остался со своими книжками и парламентскими актами на прииске. Теперь они увидятся, когда им будет четырнадцать, и оба знали, что впереди у них много испытаний и что нужно решать... Однако, расставаясь, они не сказали друг другу ничего, кроме обычного «ну, пока». Как и прежде, они не собирались переписываться, хотя в этом семестре Дирк просил Томми посылать ему книги и новые решения парламента, необходимые для целей, которые Томми вполне одобрял.
А Дирк между тем выстроил себе в поселке новую хижину и зажил там своею собственной жизнью, отдельно от матери, хотя он и любил ее.
И вот, объединенные желанием послушать его рассказы о парламенских актах и докладах, забывая свою [48] ненависть к этому мулату — этой выросшей в их гнезде кукушке, — новую хижину Дирка посещали по вечерам многие из рабочих. И Дирк рассказывал им все, с чем познакомился сам в своем гордом одиночестве и отчуждении среди всеобщей неприязни.
— Образование, — говорил он, — образование — это ключ ко всему. — Томми разделял его мнение, хотя, если судить по его поведению, сам он отказался от мысли стать образованным. Весь семестр в поселок приходили посылки: «Мистеру Макинтошу (для Дирка)», и мистер Макинтош вручал их, не вдаваясь в расспросы.
И каждый вечер в темной, дымной хижине шесть-семь рабочих с огрызками карандашей в руках корпели над присланными Томми учебниками, чтобы научиться читать, решать задачи и разбираться в законах.
Как-то мистер Макинтош вышел из той другой хижины, где жила мать Дирка, поздно вечером и увидел колеблющиеся красные отблески пламени на неровной земле у дверей хижины Дирка. Во всех других хижинах было темно. Осторожно подойдя поближе, мистер Макинтош остановился в тени у двери и заглянул внутрь. На полу, впившись глазами в газету, окруженный рабочими, на корточках сидел Дирк.
В эту звездную ночь мистер Макинтош шагал домой, глубоко задумавшись. И Дирк рассвирепел бы, знай он только, что думал о нем мистер Макинтош, — ведь все его страстное негодование, все бунтарские речи были направлены против Макинтоша и его тирании. А мистер Макинтош меж тем впервые подумал о своем сыне с каким-то смешанным чувством удивления и гордости. Возможно, дело тут было в том, что он был шотландцем и, как истый шотландец, питал какое-то инстинктивное уважение к учености и к людям с твердой решимостью «пробиться».
Да, хватка у него моя, — подумал мистер Макинтош, вспоминая, как сам он мальчишкой лез из кожи вон, чтобы получить хоть какое-нибудь образование. Ну, а если Дирк не того цвета, так что ж, он — Макинтош — чем-нибудь ему поможет. Об этом он позаботится, когда придет время. А что до тех, которые были с ним, так нет ничего проще, чем уволить рабочего и взять на его место другого.
Мистер Макинтош, как всегда, улегся спать в фуфайке и пижамных брюках, не умываясь и не расходуя зря [49] свечей. Наутро он приказал одному из своих надсмотрщиков привести к нему Дирка. Сердце у него размякло при мысли о собственном великодушии и предстоящей трогательной сцене. Он намеревался предложить Дирку обучать грамоте надсмотрщиков, чтобы с большим толком использовать их на работе. Разумеется, он положил бы Дирку жалованье, а те, скажем, вполне могли бы научиться отмечать расчетные листки.
Надсмотрщик доложил, что баас Дирк целыми днями занимается в хижине у бааса Томми, а это надо было понимать, что бааса Дирка отрывать от дела нельзя, так как Томми будет недоволен. Пристально наблюдая, какое впечатление произведут его слова, надсмотрщик увидел, как побагровело массивное жилистое лицо хозяина, и попятился назад. Он не принадлежал к числу поклонников Дирка.
Мистер Макинтош едва не задохнулся от ярости. Но осторожность взяла верх, и он подавил гнев. Отослав надсмотрщика, он зашагал прочь.
В то утро он ушел из котлована в кустарник и направился к синему высокому пику. Краем уха он слышал, что у Томми есть какой-то шалаш, но представлял себе это детской забавой. В нем еще не остыл гнев из-за этого рассчитанного «бааса Дирка». Некоторое время он шел по хорошо утоптанной тропинке лесом, затем вышел к поляне. На другой стороне возвышался муравейник, а на нем — прочно сколоченная хижина, над открытым фасадом которой, как занавес, висел зеленый папоротник. У входа сидел Дирк. На нем была чистая белая рубашка и длинные отутюженные штаны. Гладко зачесанная, напомаженная голова склонилась над книгой, а на мизинце руки, которой он переворачивал страницы, поблескивало медное кольцо. Вся его фигура была точной копией старательного клерка, а эту категорию людей мистер Макинтош презирал особенно сильно.
Мистер Макинтош в нерешительности постоял на краю поляны, смутно надеясь, что вот-вот произойдет нечто такое, отчего он загорится неукротимой яростью и она испепелит Дирка. Но ничего подобного не случилось. Дирк продолжал листать книгу, и мистер Макинтош вернулся домой к своему обеду из вареного мяса с морковью.
Пообедав, он подошел к стоявшему в спальне комоду и вытащил оттуда небрежно завернутый в тряпицу предмет. [50] Это была вырезанная Томми когда-то деревянная фигурка Дирка, проданная мистеру Макинтошу за пять фунтов. Он долго вертел и ощупывал фигурку, с неослабным любопытством вглядываясь в это грубоватое деревянное подобие Дирка, как будто мальчик не жил у него под боком и он не мог бы вдоволь насмотреться на него за день.
Если представить, что в день страшного суда и черные, и белые, и желтые мертвецы поднимутся из могил и встретятся в небесах в каком-то блаженном единении — с каким неподдельным изумлением взглянули бы друг на друга эти прожившие всю жизнь бок о бок люди: «Так вот ты какой...» — пронесся бы удивленный шепот вокруг престола всевышнего. Ведь стеклянная стена расовых предрассудков — это не только барьер между людьми разных рас, это толстое стекло, которое все искажает, черные и белые смотрят через него друг на друга, но какими они друг друга видят?
Мистер Макинтош внимательно вглядывался в изображение Дирка, словно пытаясь что-то понять, а в голове у него упрямо засела мысль, что фигурку можно было бы легко принять и за изображение его самого, когда ему было двенадцать лет. После короткого раздумья он снова завернул деревянного Дирка в тряпицу и, сунув подальше в ящик, чтобы он не попадался на глаза, отбросил от себя и эту непрошенную назойливую мысль.
К вечеру он вышел из дому и снова отправился к муравейнику. В шалаше никого не было. Мистер Макинтош пересек поляну с высокой до колен травой, пробрался через кусты и, вскарабкавшись по твердому скользкому склону муравейника, оказался в шалаше.
Прежде всего он поглядел на книги в сумке. Чем дольше он их разглядывал, тем туманнее становился образ фатоватого напомаженного клерка, который заслонил в его мыслях настоящего Дирка с той самой минуты, как он швырнул фигурку в ящик. Теперь у него возродилось уважение к Дирку. Он видел книги по математике намного сложнее тех, с какими когда-то имел дело он сам. Учебник географии. История. «Развитие работорговли XVIII веке». «Возникновение парламентарных учреждений в Великобритании». Последнее название вызвало у мистера Макинтоша улыбку — так, пожалуй, улыбнулся бы пират, глядя на предупредительные сигналы береговой [51]
охраны. Одну за другой опускал мистер Макинтош книги обратно в сумку и улыбался. Потом он увидел стопку тоненьких синих брошюр и начал просматривать их. «Закон о труде туземцев», «Закон о труде подростков», «Закон о передвижении туземцев». Смеясь, мистер Макинтош небрежно перелистывал брошюрки, и, если бы его услышал Дирк, смех этот ужалил бы его сильнее, чем удар бичом.
И в самом деле: ведь когда он терпеливо разъяснял приходившим по вечерам к нему в хижину товарищам по несчастью смысл всех этих законов, ему казалось, что каждое его слово — это камень, брошенный им в мистера Макинтоша, его отца. И все же мистер Макинтош смеялся, поскольку он, как и Дирк, хотя и по-своему, но тоже откровенно презирал эти законы.
Когда в свои довольно редкие поездки в город мистеру Макинтошу случалось проезжать мимо здания парламента, он окидывал его снисходительным одобряющим взглядом: «А почему бы и нет? — казалось, говорил он. — Занятие ничем не хуже других».
