…Последней земной тварью, которую он увидел, стал сумасшедший бродяга. Видимо, он принял Игоря за один из своих снов. Возможно, так оно и было. Из щели в пространстве зашелестело. Это Дочь Хозяина готовилась к свадьбе. Кто сказал, что браки заключаются на небесах?
Кровь уже пролита. Скоро настанет время вина и меда. А тело останется на земле.
Пошёл дождь, но легче не стало. Подкралась ржавчина. В небесах затаился снег.
В коридоре крошечной подмосковной квартирки поселились пятна. Днём они спали, лишь изредка вздрагивая всеми своими снами, и тогда у ближайших соседей начинала тоскливо вскрикивать новорождённая девочка. Ещё синеватая, с бледными ноготками и совсем без зубов, она больше походила на куклу заблудшей старушки или даже покойницы, чем на что-то живое. Глядя на неё, многие думали, что девочка и вправду — труп, которому только предстоит родиться, странным случаем заполучивший крикливость, голод и подвижность раньше жизни. А само её бытиё тем временем осторожно зрело через стену, в коридоре у чудаковатой девушки Тани, с опаской, радовавшейся пятнам, особенно когда те начинали играть среди ночи в свои сияющие догонялки. Недели за две до начала смурных чудес Таня увидела на стеклянной двери глумливо раскрашенную рожу и спала теперь только днём. "Стерегу!" — поясняла друзьям. А люди приходили к ней разные, кое-кто постраннее её самой. Губошлёпый лохматый мальчик Лёша, после того как голый выскочил из пожара, почти не говорил, вечно улыбаясь и пожимая плечами. Зато самый старший, Дмитрий, вещал в любое время, но как-то уж слишком по-своему, и мало кто понимал его. Однако все терпели.
Никто не знал Таниных пятен-жильцов и не связывал детские вскрики за стеной с местными призраками. За разговором, конечно, виделось многое. И как пляшут рядышком, и как шепчут, как нянчат дитёнышей и шлют звероватых гонцов во все концы всех былых и непрожитых снов. Однако гостям Таниным, с младенчества плескавшимся в тех же сумерках, было не до того. А нечто смутное, качавшееся у них среди мыслей, само частенько распугивало сонное скопище, игравшее в коридоре.
Когда все уходили, Таня и Дмитрий говорили о совсем других бесах, больше похожих на ангелов, но каких-то то ли спятивших, то ли доисторических и потому непонятных. Кто-то из них, шурша, бродил поблизости, наблюдая за причудливым разговором людей, перепуганных внезапно всплывшим собственным прошлым, в то время ещё бесконечно далёким.
У девушки Тани тогда как раз начали прорезаться красивые чёрные крылья, но она до поры об этом почти не догадывалась и плакала по ночам как будто бы просто так. А когда всё же засыпала, к ней нежно подкрадывалось приблудное существо и тайком целовало острые наклёвыши. Дмитрий всё замечал, но не верил, твердя о переменчивой структуре момента.
Не отбрасывая ничего, Таня без устали играла со створками и тенями. Оставаясь одна, она тихонечко колдовала, всё больше проникаясь своим, тёплым трепетом к воску, запаху берёзовых углей и далёким звукам — то ли в небе, то ли за небом. А пятна собирались вокруг и грели — до одури, до дрожи, как если бы она и вовсе не была человеком, и тогда Тане вспоминалось цветное лицо, расплывшееся в синеватых тонах, глумливое во всей своей загробной живости. Но Тьма укрывала её ласковым покрывалом гулких осенних снов, и страха не было.
А покойницкая девочка у соседей постепенно зарозовела, и люди перестали пугаться её. Лишь изредка, когда за стеной особо сгущалась странность, возвращалось прежнее — в виде синего, похожего на тень, отблеска, — и тогда даже мать не решалась успокаивать маленькую.
Иногда Таня и Дмитрий играли так: шли за изгибами и, исколесив весь район, вдруг оказывались в каком-то чудном месте. Часто с виду место никакое было — забор и два столба тоскующих, а висит что-то в воздухе, дрожит — не то пугает, не то зовёт, и ничего не поделаешь с этим. Один раз на станцию секретную забрели, где их приняли не поймёшь за кого. Станция тоже вся была чем-то пропитана, по слухам, где-то на её заброшенности, среди ржавого железа и покосившихся антенн был лаз в такие дебри, о которых лучше и вовсе не говорить. К тому же и стражи при нём, а с ними шутки плохи. Пока главный начальник выспрашивал — кто такие, что надо и какой родни, среди прочих поглазеть на нарушителей, пришёл молодой человек, бледный словно упырь, в летней форме без погон. Всё смотрел, тихо как-то, без суеты и любопытства, но так пристально, что Таню пробрал озноб.
Вскоре, конечно, отпустили. А Сторож стоял и смотрел, думая о чём-то бесконечно жутком, скребущемся здесь же — под шутками, снегом и мёрзлой землёй.
Снова в тех краях Таня оказалась поздней весной. Станция резала слух тишиной — птицы исчезли, а которые попадались, вели себя неспокойно, как будто случайные гости на ведьминых похоронах. И зелень вроде буйствует, но как-то пусто, словно страх вместо прочего зверья гнезда себе свил. Деревья растут нездорово, и нет-нет да встретишь такое, от чего волосы дыбом становятся — мох то кругом растёт, то шалашом больным, а то и вовсе такое растение чуждое попадётся, что одна мысль от него — прочь, бежать в траву придорожную, в бурьян сиротский с головой забиться.
И побежала. А «то» дышало ей в спину всем своим холодом. Таня неслась подальше от всего этого, ясно — до ледяной дрожи — чувствуя, как внизу, в лазе, под кругами и шалашами белёсого мха, что-то ворочается — какой-то предвечный вселенский червяк, и от его перекатывания весь мир вот-вот вывернется наизнанку.
Тем же летом Таня вернулась в Москву. Она уже распускала крылья, забываясь в вагоне метро, и летала по тоннелям, лихостью своей пугая сонные тени, змеящиеся в гнилых проводах. Метро всегда было местом неясным. С детства и до недавних пор Танечка пугалась его, — нор, огней, шёпота.
Недопонимала она тамошних людей… Так их и называла тайком — "люди в метро". То девушка, то мужчина, то старуха — каждый раз по-своему. Они ничего и не делали, просто были — смотрели, думали, спали… Но во всех их существах виднелись провалы, дыры, втягивавшие в себя Танины мысли. Один раз она задремала и на границе этой дрёмы; увидела свою правую руку в виде звериной лапы. С перепугу она даже полюбила её, как если бы та была родным существом, а не приросла вместе с мыслями об охоте и привкусом крови во рту, — изящная, покрытая ровной нежной шёрсткой, с блестящими чёрными коготочками. Но тут же проснулась от резкого страха перед всепроникающей инородностью, успев поймать тихий, цепкий взгляд ещё не старой женщины с огромной копной седых волос.
В другой раз сон в метро случился такой.
Люди вокруг вдруг сделались одетыми в карнавальные костюмы, а Таня — в "чёрную курицу" из гофмановской сказки. Все повскакивали с мест, стали махать руками, но никто так и не полетел, разве что глаза у многих выпучились и как бы зажили отдельно от туловищ. А она поднялась. Чёрные крылья, большие и красивые, вынесли её из вагона, и Таня стала летать сквозь поезда и станции. Подземные жители тем временем закудахтали вместо неё: "Куда, куда?!" "Да тужа же, туда!" — усмехалась Чёрная Курица по имени Таня.
Такими странностями встретил её город. Не сказать, что их не было и прежде…
Были. Но лишь теперь она зажила с ними, заластилась ко всей их бездонной жути, украдкой греясь в её восковой задушевности. Иногда пугалась — незваных гостей, всхлипов сонных и по-странному чужих взглядов, пробивающихся из самой толщи слов, зеркал и предметов… Случалось, — сама пугала — то детей в метро, нечаянно закравшись к ним прямо в сон, то тварей, неотступно следовавших за ней свитой неведомых чудищ. И с каждым новым изгибом Таня всё больше убеждалась, что жизнь теперь так и будет скользить по этой призрачно-ясной колее. "Ясные призраки вы мои", — шептала она в пыльное зеркало.
Время от времени ей встречались люди — с виду-то внешние, но бесконечно родные нездешней своей изнанкой и проблесками снов настолько знакомых, что хоть в слёзы пускайся… Вместе путешествовали — когда до угла и обратно, а когда в такие места, куда других и бред горячечный ночной не заносит. Вместе ходили пугать полушарлатана (но, впрочем, не без причины), промышлявшего на площади. Завидев издали, он начинал размахивать руками, картинно выставляя вперёд огромную бороду. А они просто подходили и начинали вглядываться в суетливый комок под грязным слоем тревожных колтунов. Таня, слабая от рождения, при этом частенько подворовывала. Нет-нет да урвёт кусочек — нутро своё тёмное подпитать-потешить, а уж потом только крылышки распускает… Поймана на том, мило улыбалась, спрятавшись в зарослях собственных мыслей.
Были и те, кто её боялся. Пугливой девочке Люде, от нескончаемых постов покрывшейся струпьями и волдырями, "духовный отец" строго-настрого запретил хотя бы здороваться с Таней. Часто, забившись в угол, Людмила не без грешного, почти неприличного притяжения следила за опальной фигурой, спешившей по своим, вполне обычным делам.
