— Волшебная шляпа, — произнес Рыжебородый. — Подержи‑ка ее в руке, вот так, и сосчитай до ста.
Медсестра взяла шляпу, стала считать. Рыжебородый вынул из кармана губную гармошку, заиграл «Ирландского бродягу». Когда Медсестра досчитала до девяноста трех, какой‑то человек бросил в шляпу 10 пенсов.
— Прекрати, — сказала Медсестра Рыжебородому. Бросили еще 5 пенсов.
Рыжебородый положил гармошку в карман.
— Уже 15 пенсов, — произнес он. — С тобой я нажил бы состояние.
— Ты наживешь его и без меня, — ответила Медсестра, отдавая ему шляпу.
Рыжебородый взял ее, но в сумку класть не стал.
— Ее принесло ветром прямо мне в руки однажды в Сити, — сказал он. — Дорогая шляпа, новая. Подарок от Судьбы, от Дамы Фортуны. Денежная шляпа. — Он потряс ей, в шляпе зазвенели 15 пенсов. — Она хочет, чтобы ты ее держала.
— Но я не хочу ее держать.
Глаза Рыжебородого стали как глаза той куклы на холодном пляже.
— Ты не знаешь, — произнес он. — Не знаешь.
— Чего я не знаю?
— Взбучка назавтра в раскладе.
— Вероятно, да. Но так было всегда, а люди продолжали жить, — сказала Медсестра.
— Буйно, — сказал Рыжебородый. Его глаза теперь выглядели обычно, он вытряхнул 15 пенсов в карман, водрузил котелок себе на голову.
— Смехота, — сказал он, приподнял котелок, пошел прочь.
Медсестра пошла в другую сторону, села в поезд на северной платформе.
Когда она вышла из Подземки и направилась к госпиталю, на ее пути оказалась какая‑то стройка. Тут же была небольшая времянка, к ее стене были прислонены треноги из железных труб, бело–голубые знаки со стрелками, показывающими в разных направлениях. Круглые красные фонари по–совиному съежились. На тротуаре валялась светящаяся строительная каска.
Медсестра поддела ее ногой разок не глядя. Затем поддела еще раз, заметила ее наконец. Что делает каска на самой середине тротуара? — подумала она. Она подняла ее, зажала под мышкой, огляделась, никто не кричит. Бывает, что одни шляпы косяком, сказала она, входя в госпиталь с каской под мышкой.
Невыносимо спокойное, безмятежное, улыбающееся, дешевое, вульгарное, бесчувственное, неоклассическое голубое небо. Сапфо! — рокотало небо. Гомер! Отважный Кортес! Нельсон! Стремите, волны, свой могучий бег! Свобода, Равенство, Братство! Давид! Наполеон! Фрэнсис Дрейк! Промышленность! Наука! Исаак Ньютон! Человек краткодневен и пресыщен печалями. Можешь ли ты удою вытащить левиафана?
Вздор, сказал Кляйнцайт. Вздор вздор вздор.
Смотря какие у тебя взгляды, сказало небо. Вот я, насколько мне известно, вечно. А ты — ничто.
Прыщавое жирное идиотское небо, обругал его Кляйнцайт, принял две своих таблетки, принялся за яйцо всмятку.
ВАС К ТЕЛЕФОНУ, произнесло тут его сознание. С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ ОБЪЯВЛЯЕМ, ЧТО ВЫ ВЫИГРАЛИ:
ПЕРВУЮ ПРЕМИЮ,
ИСКУСНО СМОНТИРОВАННОЕ МНОГОЦВЕТНОЕ
ВОСПОМИНАНИЕ.
ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ, ПОЖАЛУЙСТА. МЫ ГОТОВЫ ДОСТАВИТЬ ЕГО ВАМ ПРЯМО СЕЙЧАС, ВАША ПАМЯТЬ.
Алло, сказала Память. Мистер Кляйнцайт?
Кляйнцайт слушает, сказал Кляйнцайт.
Вот ваше воспоминание, сказала Память: небо голубое, голубое, голубое. Трава зеленая. Зеленая, зеленая, зеленая. Зеленая листва трепещет под дуновением ветерка. Ваш новенький синий саржевый костюм колется, накрахмаленный белый воротничок режет шею. Свежая земля вокруг могилы вашего отца. Ретроспективно: он не кажется уснувшим, он кажется мертвым. Понюхайте эти цветы. Порядок?
Порядок, сказал Кляйнцайт.
Хорошо, сказала Память. Поздравляю. В качестве Второй премии у нас — два воспоминания.
Всегда знал, что мне везет, сказал Кляйнцайт и докончил свое яйцо всмятку.
Ура! Юнона из рентгенологического, телом ходит, задом водит, младая кровь циркулирует исправно, не пропускает ни единого закуточка.
Ура! Шеклтон–Планк для мистера Кляйнцайта. А вот и он, анус уже заранее трепещет.
— Удача, — сказал Шварцганг.
— Пикай, — напутствовал Кляйнцайт.
Снова комната с тяжелой холодной аппаратурой.
— Выше нос, втяните живот, — сказала Юнона. В ее руках, словно змея, шевельнулась трубка.
— Ыгх! — сказал Кляйнцайт, глотая. — Угх!
— Быстро, — сказала Юнона, кладя в его рот кубик льда, — пожуйте.
— Крак! — жевал Кляйнцайт, чувствуя, как трубка скользит внутри него.
Посасывание внутри. Юнона ввела что‑то через трубку. Вытянула ее обратно.
— Проглотите это. — Что‑то размером с футбольный мяч. Уп.
— Локти назад, живот вперед. — Бум. Щелк.
— Снимите верх вашей пижамы, пожалуйста. — Электроды. Здесь, здесь, здесь и здесь. Респиратор. Беговая дорожка. Датчики. Рулон бумаги с самописцем. — Бегите, пока не скажу стоп.
— Я беполмили кажутро, — пробубнил Кляйнцайт изнутри респиратора.
— Прекрасно, — сказала Юнона. — Не останавливайтесь. Стоп. Одевайтесь. Спасибо.
— С удовольствием, — ответил Кляйнцайт.
— Прошло? — спросил Шварцганг, когда Кляйнцайт вернулся.
— Чудесно, — ответил Кляйнцайт. — Нет ничего лучше теста Шеклтона–Планка для успешного начала дня.
Пик, ответил Шварцганг. Кляйнцайт уже снял заднюю крышку с насоса, прежде чем услышал, что сказал Шварцганг.
— Воткни, — сказал тот. Это уборщица задела своей шваброй розетку монитора. Кляйнцайт поправил ее. Пик, пик, пик, пик.
— Нервничаешь? — спросил Шварцганг.
— Да все время на взводе, — правдиво ответил Кляйнцайт.
Он немного соснул после обеда, проснулся с бьющимся сердцем, побоялся вспомнить свой сон. Взял Ортегу–и-Гассета, прочел:
Проанализировав внимательнее наш обычный способ восприятия действительности, мы, возможно, придем к выводу, что реальным нам кажется вовсе не происходящее вокруг, а скорее тот особый образ чередования событий, который нам привычен. Выражаясь еще более туманно, действительность для нас совсем не то, что можно предвидеть, и не то, что, как нам кажется, мы знаем. Когда цепь каких‑либо событий обретает непредвиденный поворот, мы заявляем, что это невероятно.
Я уже ничего не могу предсказать, сказал Кляйнцайт Ортеге. Психическое обрезание.
Тебе лучше обойтись без него, ответил Ортега. Покуда у тебя есть твои cojones.
Кляйнцайт опустил книгу, сосредоточился на сексуальных фантазиях. Он и Юнона. Он и Медсестра. Юнона и Медсестра. Он, Юнона и Медсестра. Медсестра, Юнона и он. Утомляет. Дело сейчас совсем не в сексе, сказал Секс.
Кляйнцайт отправился с глокеншпилем в туалет, попытался поиграть немного. Что‑то не лежит у меня к этому сердце, пожаловался он глокеншпилю.
Поверь, ответил глокеншпиль, ты не был мой последний шанс. Я мог выбирать. Ты не делал мне никакого одолжения.
Кляйнцайт положил глокеншпиль обратно в футляр, засунул его под койку.
Ух! — ухнул Госпиталь как огромный потный борец и тотчас же зажал Кляйнцайта между своих гигантских ляжек. Кляйнцайт в муках забарабанил кулаком по ковру, слыша, как трещат его ребра.
Ужин принесли и унесли. Медсестра заступила на дежурство. Они смотрели друг на друга. Самолеты прочерчивали вечернее небо. Я сегодня утром совсем не то говорило, сказало небо. Я совсем не вечное. Мы тут одним повязаны.
Да ладно, сказал Кляйнцайт.
После того, как свет погасили, он взял глокеншпиль в туалет, одной палочкой медленно наиграл мелодию. Вошла Медсестра с каской в руках, положила ее на глокеншпиль. Кляйнцайт поднялся и поцеловал е. Они уселись, взглянули на глокеншпиль и на каску.
— Завтра результаты Шеклтона–Планка? — спросил Кляйнцайт.
Медсестра кивнула.
— Там будут кванты, — сказал Кляйнцайт. — И самое меньшее неприятности со стретто.
Медсестра в ответ стиснула его колено.
— Встретимся завтра днем? — спросил Кляйнцайт.
Медсестра кивнула.
— На нижней площадке пожарной лестницы, — сказал Кляйнцайт. — Сразу после обеда.
Они поцеловались, вернулись в палату.
Кляйнцайт был где‑то между сном и бодрствованием, когда он в первый раз осознал присутствие Слова. В его сознании разворачивался какой‑то бесконечный свиток, и этот свиток в своем бесконечном разворачивании изъявил, наконец, желание назваться Словом.
Доре был просто нечто, возгласило Слово в начале. Кто еще обладал таким размахом! «Дон Кихот» — лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и «Ад» Бати.
Данте, а не Бати, сказал Кляйнцайт. Доре не был писателем. Он был иллюстратор.
Ну да, сказало Слово. Давненько я не вело таких умных бесед. Это тот, другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинс.
Может, Мильтон? — предположил Кляйнцайт.
Точно, сказало Слово. Мильтон. Так уже не пишут. Это было как треск лопнувшей на иве коры. Удачная мысль в паре с метким выражением. Нет–нет, склоны уже не так зелены, как прежде, белые уже не светят так, как бывало. Писание сейчас — произнесение по складам.
