Ульянов с пьяным чувством продекламировал:
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный — Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!
— Володька у нас мастак по части всяческой словесности! — добродушно прогремел Федор и дружески хлопнул Ульянова по спине с такой силой, что у менее крепкого, чем наш герой, человека, вероятно уже сломался бы позвоночник. — Друзья мои, давайте выпьем за Володьку по целому стаканчику водки!
… А потом пел Шаляпин. Пел щедро, много, выбирая то, что особенно любил Ульянов. Тут были и величавая, по-военному строгая баллада «В двенадцать часов по ночам…», и зловещий «Трепак» Мусоргского, и многое, многое другое. Если бы Крупская разбиралась в пении и узнала этот голос, разносившийся по всему дому, она непременно напустила бы на себя восторженный вид и выскочила бы в гостиную, а потом еще долго бы всем рассказывала, что принимала у себя «самого» Федора Шаляпина. Увы, добрая и глуповатая Надя ни о чем не догадывалась и только мысленно чертыхалась, негодуя, что какой-то очередной алкоголик из числа ульяновских друзей мешает ей спать.
В семь часов вечера великий князь Михаил Александрович Романов сидел за столом в уже знакомой нам гостиной князя Путятина и читал один из последних выпусков нелегальной газеты «Рабочее дело».
Вероятно, его царственный брат был бы весьма удивлен, если бы узнал, что Михаил, вместо того чтобы торчать в казарме вверенного ему кирасирского эскадрона, уютно сидит в теплой гостиной и читает большевистскую пропаганду. Справедливости ради отметим, что газету эту Михаил видел впервые и листал ее от нечего делать, коротая время в ожидании своего друга Сергея Николаевича Путятина.
Михаил уже подумывал, не выпить ли ему в одиночестве, но как только огромные стенные часы отбили семь ударов, на пороге гостиной появился Черный Князь. Вместо приветствия Сергей Николаевич совершенно бесстрастно произнес:
— Если наследник престола читает «Рабочее дело», значит дни Российской империи действительно сочтены.
— Ну, во-первых, я больше не наследник престола, — без особой грусти заметил Михаил.
— Потенциально вы все-таки наследник. А что во-вторых?
— А во-вторых, это ваша газета; я ее просматривал из чистого любопытства. Весьма опасная, кстати сказать, газетка! Интересно, куда смотрит мой брат?
— Она уже закрыта; третьего или четвертого дня.
— Я думаю, это Витте его надоумил, — предположил Михаил.
— Большевики сами закрыли газету, опасаясь преследований, — объяснил Путятин.
— Я всегда поражался вашей осведомленности, князь. Откуда вы все это знаете?
— Имею полезные связи, ваше высочество, или вернее сказать: располагаю ценными собутыльниками.
— Странно, — задумчиво произнес Михаил. — Мне всегда казалось, что ваш круг общения крайне узок.
— Узок, зато подобран со вкусом, — цинично ответил Путятин.
— Интересно, — печально спросил принц, — я, как брат императора, также являюсь полезным знакомым?
— Да нет, — усмехнулся Астролог. — Говоря откровенно, ваше высочество, пользы от вас немного. Просто я питаю к вам слабость.
— Благодарю вас, князь, и за любовь, и за откровенность.
Путятин поклонился.
— А кто же, позвольте полюбопытствовать, ваш самый ценный собутыльник? — спросил Михаил.
— Несомненно, начальник Петербургского охранного отделения.
— Как!? — удивился Михаил. — Вы близки с Барсукевичем?
— Благодаря ему, я и в курсе всех новостей.
— Неужели Барсукевич по пьянке выбалтывает вам свои секреты?
— Ну, это слишком сильно сказано. Просто есть немало вещей, которые генерал — неглупый, но не слишком усердный служака — не считает нужным от меня скрывать. Другими словами, он прекрасно понимает, что через меня до императора ничего не дойдет, а на пользу дела ему попросту наплевать… Или почти наплевать.
— Так это его общество вы вчера вечером предпочли моему? — беззлобно спросил Михаил.
— Что поделаешь, ваше высочество, — дела.
— Узнали много ценного?
— Да, пожалуй. Впрочем, для вас ничего особо интересного.
— Ну, а все-таки?
— Нет, право, ничего особенного… Расскажите лучше, что именно вы читали в этой газете?
— Да вот эту статейку… Какой-то Н. Ленин.
— Этот «какой-то» Н. Ленин — в высшей степени примечательная личность, — сказал Путятин.
— Вы и его знаете? — удивился Михаил.
— Я знаю этого парня уже лет двенадцать.
— Ах да, вы же старый социалист.
— Я настолько старый социалист, что перестал быть таковым, еще когда Н. Ленин пешком ходил под стол. Кстати, почему вы не пьете? Распорядиться, чтобы подали портвейн?
— Да нет. Сегодня как-то промозгло и хочется водки, но водку я один не пью; вот и ждал вас.
Путятин позвонил, отдал необходимые распоряжения и отправился переодеваться.
Четверть часа спустя, эти странные друзья уже сидели друг против друга, причем перед каждым из них на огромной чугунной сковороде шипела и пузырилась яичница с салом, а между этими сковородами отлично разместились пузатая бутылка водки и миска с солеными огурцами.
— Вы кажется начали мне рассказывать про г-на Ленина, князь, — возобновил беседу Михаил. — Статью, с которой я ознакомился, мог написать разве что неудачник, человек неудовлетворенный своим положением в обществе.
— Вы ошибаетесь, ваше высочество, — холодно сказал Путятин. — Ленин — подлинный русский интеллектуал, блестящий адвокат, человек всесторонне развитый и образованный. Кроме того, он вполне обеспечен материально, и его ни в коем случае нельзя назвать неудачником.
— Откуда же такое недовольство?
— Просто существует определенная категория людей, понятия которых о престиже и о своей роли в обществе отличаются от представлений об этом большинства обывателей.
— Выходит так, князь, что меня вы считаете обывателем, а некоего г-на Ленина… Кстати, это настоящее имя?
— Его настоящее имя — Владимир Ильич Ульянов, — все также бесстрастно ответил Черный Князь, не обращая внимания на упрек, прозвучавший в словах принца крови.
— Вы определенно сочувствуете социал-демократам, князь, — печально сказал Михаил.
— Я скорее интересуюсь их идеологией, — уточнил Путятин. — А что до сочувствия, то у г-на Ульянова столь блестящий гороскоп, что мне просто боязно вставать ему поперек дороги.
— Впервые слышу, что вы чего-то боитесь, князь.
— Я ничего не боюсь, кроме гороскопа г-на Ульянова.
— А что в этом гороскопе особенного?
— Распространяться на сей счет не позволяет мне мой собственный гороскоп, — ответил Путятин, и трудно было понять,
— говорит он всерьез или просто уклоняется от ответа.
— А что ваш гороскоп?..
— Он советует мне быть скромным, ваше высочество.
— Ну, а все-таки?
— А все-таки, давайте выпьем, мой принц! — и Сергей Николаевич Путятин наполнил рюмки.
Дело было незадолго до Рождества, а точнее в понедельник, 19 декабря 1905 года, ровно в девять часов тридцать минут утра, в одном из просторных кабинетов Зимнего дворца.
В это время полковник Бздилевич всегда приходил на службу. Он, вообще, императорствовал как какой-то канцелярский работник. Ежедневно приходил, как на службу, в половине десятого, заканчивал — в два часа пополудни. В течение этого времени он иногда вызывал министров или председательствовал на собраниях, но чаще всего просто давал аудиенции лицам, записавшимся к нему на прием. Этому распорядку полковник изменял крайне редко, а зимой — практически никогда.
Заметим попутно, что зима, наконец, наступила. В тот год она пришла в Петербург гораздо позже обычного, лишь в начале второй декады декабря, и сразу, как по волшебству, земля и крыши домов укрылись белым, пока еще чистым покрывалом, Нева встала, каналы и небольшие речки также замерзли, синие от инея деревья стояли голые и некрасивые, и, вероятно, город имел бы совсем унылый вид, если бы не рождественские декорации и не предпраздничная веселость добрых горожан.
Однако всенародное радостное оживление по поводу приближения двух самых любимых празников — Рождества и Нового года — никак не задело вечно угрюмого полковника Бздилевича. Последнему русскому императору постоянно сопутствовали какие-то мелкие неприятности, да и сам он любил создавать себе препятствия, чтобы затем их преодолевать.
В то утро, явившись на «службу», император просмотрел список записавшихся на прием, удовлетворенно хмыкнул, увидев там нужное имя, и приказал немедленно просить генерала Барсукевича.
Генерал вошел с самодовольным, даже слегка напыщенным видом, что однако не мешало ему усердно и униженно кланяться по мере приближения к императорскому столу. Противоречие это объяснялось тем, что с одной стороны Адольф Арнольдович успешно выполнил возложенное на него императором поручение, но с другой
