– Для фигурного катания, конечно. А какие могут быть варианты?
Они медленно удалялись от картинной галереи в сторону оперного театра. А там и до метро недалеко, десять минут, и вы – дома.
Дома белье замочено и пыль на кафельной плитке в туалете.
Лидия Альбертовна принялась разворачивать брезентовый, негнущийся от холода сверток. Блеснули лезвия. Правда, коньки. А размер мой как узнал?
– Ваш, ваш размерчик, – говорил Данила, приплясывая на ходу. – Я у вас дома когда был, специально ваши сапоги посмотрел.
– А зачем мне коньки? – Лидии Альбертовне отчего-то захотелось понюхать кожу внутри спортивного ботинка.
– Ну, это… Это подарок, – как-то по-взрослому, по-мужски ответил
Данила и стал смотреть куда-то вбок, за случившийся по дороге театр.
– Мне? Но зачем? – Лидии Альбертовне стало неудобно, она не привыкла к знакам внимания. Тем более чужих людей. А тут приятель сына… совсем еще ребенок…
– На Рождество. Ну, знаете… Ну мне вдруг показалось, что вы можете остаться без подарка. И стало вас так жаль, ну, то есть не жаль, жалость унижает человека, а просто я подумал, что это несправедливо как-то получается, что вы всегда своим близким дарите новогодние и рождественские подарки, а от них ничего не дождешься в ответ. -
Видно было, что говорит он о какой-то реальной, глубокой обиде. -
Ну, вот я и решил исправить историческую несправедливость, навести порядок и вообще… – Он вдруг остановился и замолчал.
Лидия Альбертовна тоже остановилась и тоже замолчала. Они уже прошли перекресток возле часового завода и поднимались вверх по заснеженной улице прямо к главной площади, к теплому зеву метро, которое пахнет всеми проглоченными за день людьми.
Мимо конструктивизма главпочтамта и вечного огня, в который падал редкий-редкий снег.
– Так почему же все-таки коньки, необычно как-то? – после некоторой паузы вновь спросила Лидия Альбертовна. Они уже прошли сквер с вечным огнем и пересекли улицу имени Парижской коммуны.
– А вы что, "Сцены со вдовой" не помните? – Данилу снедало нетерпенье.
– Какие сцены? – снова не поняла Лидия Альбертовна.
Мимо, посверкивая оранжевыми окнами, проехал трамвай. Внутри трамвая было почти пусто и так же холодно и неуютно, как на улице.
– С какой вдовой? – переспросила она.
– Странная же вы все-таки женщина, – коротко ответил он и снова замолчал.
Улица точно вымерла: ни машин, ни пешеходов. На параллельной улице
Кирова кишело предрождественское оживление, а здесь – хоть шаром покати. Даже окна в домах были темны – в правительственном желтом здании с колоннами и в гостинице, напоминающей венецианское палаццо.
Снег падал вниз, медленно и плавно, казалось, город подтягивается к нему, к снегу, к небу, вверх, точно на дрожжах; поднимается, неуклонно наращивая невидимый уровень. В такой тиши, в таком безветрии разве поговоришь? И вот уже кажется, что снег проникает внутрь и сыплется, усталый, под одеждой и кожными покровами, тает там, внутри, прожигает внутренности, оседая огненными капельками на донышке души.
Странное приключение: простой разговор о простых вещах оказывается чудовищно сложным, потому что для взрослой женщины этот мальчик может быть мальчиком, другом сына, с которым нужно говорить особым, неестественным тоном, чуть-чуть свысока. Но не получается, что-то происходит: неуловимое, легкое, подвижное…
Точно такие же проблемы возникают, между прочим, и перед Данилой, – о чем говорить с взрослым человеком, что может быть интересно женщине "в годах", у которой – семья, дети…
Диалог, можно сказать, совсем не клеится, зависает, пузырится паузами и провисаниями: иные комнаты, иные голоса. Совершенно другие миры. И им не сойтись никогда. Не сойтись?
КОНЬКИ (продолжение)
Постепенно из несвязных реплик Данилы выясняется следующее. Мысль о коньках пришла к нему, когда он рассматривал картину "Сцены со вдовой". Помните, там, на втором плане, в углу есть окно, в котором удалой голландский народ развлекается катанием вдоль замерзшей речки? Если не помните, вернитесь к главе "Вечер трудового дня", там сия безделица достаточно подробно описана. Сбегали? Тогда можно продолжать повествование дальше.
Ну, значит, вот. Данила увидел развеселых голландцев и воспылал желанием учудить (он выбрал именно этот глагол) нечто подобное. Вот и купил коньки. И пусть Лидия Альбертовна не беспокоится, он уже сейчас неплохо зарабатывает, потому что помимо учебы есть у него свое дело, какой-никакой капиталец, рассчитывать в этой жизни ему, кроме как на себя, не на кого.
Лидия Альбертовна, кстати, приятно удивилась прагматической жилке своего "кавалера", ее-то Артемка ни о чем таком, кажется, и не задумывается. Сидит на родительской шее, постигает всяческие науки и обслуживать себя покамест не намерен.
Увидев полотно малого голландца, загоревшись идеей пойти на каток,
Данила не придумал себе компаньона и решил позвать с собой Лидию
Альбертовну, бред какой-то, потому что лично у него коньки уже есть, хорошие такие, фирменные, а вот у нее наверняка ничего такого не имеется. Он, между прочим, у Артема справки наводил, ну, так как, договорились-заметано, пойдем вместе на каток в выходные дни, если, разумеется, погода позволит?
Ну, не бред ли?
Так, долго ли, коротко, дошли они до главной площади, до центра города, где и должны разойтись подобру-поздорову в разные стороны: ему на северо-запад, в самый большой спальный район Чердачинска, а ей, соответственно, в другую сторону.
ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ВЕСНА ()
Особая сытность (плотность) пасхальных яиц.
Кулич никогда не бывает свежим и вкусным: его покупают, как правило, заранее, перед заморозками. Пасху кулич встречает обветренный, похожий на зимние Танькины губы.
Весна начинается, когда в складках зимы заводится запах моря.
Поэтому кулич никогда не доедают до конца.
Потом весна снимает задубелые корки бинтов, обнажая подмерзшие и незагоревшие десны земли. За зиму земля похудела и даже цвет, яркость цвета, потеряла.
На пасхальных яйцах обязательно должны быть трещинки, чтобы белок белка окрасился в вены свернувшейся жизни. Водой из-под луковой шелухи потом можно промыть голову, и тогда ее напечет еще сильнее.
Поэтому, как только проступает солнце, я стригусь под расческу.
Да, вода – талая, повышенно хлорированная, пахучая, неприятная.
Настоящий пищевой продукт. Полуфабрикат. Для начала ее нужно отстаивать в банке с серебрянной монетой и активированным углем, затем пропускать через фильтр, затем кипятить, затем замораживать, после этого разморозить и только теперь пить.
Прежде чем покрыться первыми листьями, ветки деревьев покрываются гусиной кожей, точно весна проводит по их эрогенке влажным языком хотения.
И мы переходим на пиво.
Ручьи быстро испаряются, и ты вспоминаешь про забытую обувь и вещи.
Твое предательство не проходит для них бесследно.
Количество бомжей и попрошаек увеличивается в геометрической прогрессии.
Потом наступает пустыня майских праздников.
И проступают первые, невидимые пока, морщинки-лучики осени…
После первой волны тепла грядут заморозки: "цветет черемуха к похолоданию…"
А потом наступает цветение сирени и буйство страстей по красоте на халяву: сорвать букет сирени – все равно что урвать кусок улицы, которая никому не принадлежит.
А отопление в квартирах и конторах уже отключили. Просыпается генетически заложенная в советских организмах память о ледниковом периоде и эпохе великого переселения народов. Резко увеличивается количество одеял и потребляемой водки (на нее снова переходишь после оттаявшей жажды пива)…
В таком подмороженном и полусонном состоянии народ встречает очередную годовщину своей победы в Великой Отечественной…
Обилие праздников – еще одна рифма, соединяющая холодное и теплое время года системами лейтмотивов. В этом смысле карта весны, пересекающая сразу несколько климатических поясов – роза смысла, сладостный пуп и средостенье атлантических закономерностей.
Ибо пасхальное возрождение природы – самая точная метафора из всех возможных, наибольшая натурфилософская мудрость из доступных для понимания.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВЕСНЕ ДОРОГУ!
Пришла весна, отворяй ворота, гони печаль, ведь даже пень в апрельский день думает о себе весьма оптимистично…
Она встречалась с Данилой постоянно, каждый день, всю эту медленно истончавшуюся зиму, постепенно накручивая, набирая обороты. Именно чувства, неожиданная, нечаянная открытость, растопили все эти снега и льды, застывавшие хлебной корочкой под отсчитывающими время сосульками. Шок от первого осознания близости двух непохожих, не предназначенных друг для друга людей сходил на нет. Пошлая фраза
"любви все возрасты покорны" ничего не объясняла, особенно на фоне азарта, захватившего их в теплые объятия и потащившего в незнакомую сторону.
