"Когда я поделился со Стояном этой мыслью, он чрезвычайно воодушевился, — продолжал Антонио, — ему тоже осточертело каждый день трахать самого себя. Нет, мы вовсе не собирались становиться гомиками навечно, но почему бы не попробовать? Вдруг понравится?"
Столь необычный поворот в разговоре и его тональность напомнили мне рассказ Юрка о его постельных экспериментах с неверной женой.
Я засмеялся.
Антонио замолчал, сбитый с толку неуместным — как ему показалось — смехом. Некоторое время он внимательно меня изучал, раздумывая, стоит ли продолжать.
"Стали мы готовиться к акту, — все же решился он, — но вдруг нам стало так стыдно и противно, что… Мы потом несколько дней избегали смотреть друг другу в глаза. Думаю, все дело в том, что гомосексуалистом надо родиться… Слава Богу, вскоре приехала наша спасительница Симонетта. Какая женщина! Будь я главой католической церкви, незамедлительно причислил бы ее еще при жизни к лику святых! Кстати, она так и не вышла замуж. Несчастная женщина! Видимо, мы со Стояном тогда что-то повредили ей и навсегда отбили у нее охоту даже думать о близости с мужчиной… Какими же мы были мерзавцами!"
Антонио и Стояна в Сан-Бенедетто хорошо знали. Они бывали здесь и прежде. Когда они вечерами одевались, чистились, душились, пудрились и выползали на промысел, все женское временно и постоянно проживающее население курортного городка напрягалось и охорашивалось.
В них была победительная сила легендарного, не знающего пощады, Казановы. Эта лихая парочка повергала в уныние местных донжуанов, несмотря на всю адриатическую неотразимость последних — мушкетерские усы, модную небритость, бронзовый загар, татуировку по всему телу и железные бицепсы.
Часто приятели не ночевали у себя в отеле. Отсыпаться после ночных приключений они, бережно поддерживая друг друга, приползали на пляж. Там, под защитой тентов, они часами лежали на спине с открытыми, как у дохлых рыб, ртами.
Неразлучные друзья были известными в Италии журналистами. А Стоян даже, по его выражению, "ходил" в политику, став на один срок членом итальянского парламента.
Перед отъездом мы с Диной пригласили их в приморский ресторан "Адриа", который держал синьор Мальдини, однофамилец почитаемого в Италии футболиста. Портреты этого симпатичного парня, недвусмысленно намекавшие на родство хозяина "Адрии" со знаменитым спортсменом, висели на стенах ресторанного зала вперемежку с морскими снастями и чучелами подводных чудищ.
Своих посетителей синьор Мальдини потчевал всегда только свежей, в тот же день выловленной, рыбой. У него была своя небольшая рыболовецкая посудина, и его взрослые сыновья каждое утро выходили в море на лов скумбрии, креветок, каракатиц и омаров.
Седовласый, с небольшими, седыми же, аккуратно подстриженными усами, он всегда с приветливой улыбкой встречал гостей и лично присматривал за прислугой.
Кухня в "Адрии" была необыкновенно хороша.
…Мы расположились на открытой веранде, за столиком под хилой тенью рыбачьей сети.
Все мы, даже Дина, к ужасу синьора Мальдини налегли на водку.
Красота Дины не осталась незамеченной. Я видел, как на нее смотрели посетители ресторана, и не скажу, что мне было это неприятно. Похоти в этих взглядах я не заметил.
Скорее, это было снисходительное признание красоты, щедро приправленное доброжелательной завистью к чужому счастью.
Ничего, подождем, говорили эти ускользающие мужские взгляды, когда они как бы невзначай задерживались на мне, еще не вечер, не обольщайся, случайный временщик, сегодня повезло тебе, завтра повезет другому. И, может статься, этим другим буду я.
И тогда эта ветреная красавица — а красавицы всегда ветрены: таковы природа, прелесть и извечный кошмар истинной красоты — и тогда ветреная красавица будет принадлежать следующему счастливцу, то есть мне.
И вообще, продолжали красноречивые взгляды, нельзя безнаказанно, единолично и безраздельно распоряжаться тем, что по праву должно принадлежать всем!
О, о многом могли бы поведать эти взгляды, умей глаза говорить! И сказали бы они, что, как ни охраняй эту вызывающую восхищение красоту, она в любой момент может, выскользнув, упорхнуть и оставить тебя с носом.
Что интересно, среди стреляющих глазами попадались и старики, не желающие мириться с неумолимым ходом времени.
Вообще настоящий итальянец остается мужчиной, по крайней мере, в собственных глазах, до последнего вздоха. Однажды мы с Диной, бесцельно шатаясь по Сан-Бенедетто, забрели на маленькую улочку.
Двое зрелых мужчин выводили на прогулку (последнюю?) немощного согбенного старца с потухшими слезящимися глазами. Жизнь так хорошо отделала этого очень пожилого человека, что он уже не мог передвигаться без посторонней помощи и помышлял, скорее всего, о том, как бы побыстрее оказаться на кладбище.
Было ясно, что конец его близок.
Это знали и его взрослые сыновья, почтительно и скорбно ведшие старца под руки, знал и он сам. Он много повидал на своем долгом веку и, похоже, устал от жизни, особенно от такой жизни, когда он стал в тягость близким и, что самое гадкое и омерзительное, себе самому.
И тут случайно его безжизненные, отчаявшиеся глаза наткнулись на фигуру Дины, которая как раз плавно покачивая роскошными бедрами (о, эти сводящие с ума мраморные бедра, о бессмертная, непорочная и бесстыдная женская прелесть!), выходила из тени могучего платана, неотвратимо, как Судьба, надвигаясь на эту безрадостную, похожую на репетицию похорон, процессию.
Как будто неудержимый порыв свежего ветра из далекого прошлого ворвался в тихую улочку, неся с собой волшебные запахи обновления. И восстали руины, и распрямился маленький старик во весь свой огромный мужской рост, и с гневным, недоуменным негодованием оттолкнул — почти отшвырнул! — вмиг помолодевший отец своих оторопевших сыновей.
Куда девались потухшие глаза! Замерев, как часовой на посту, этот восставший из пепла мужчина проводил дивную красавицу восторженным пиратским взглядом, в котором было и безграничное восхищение, и надменное осознание своего — мужского! — превосходства над всегда таким слабым, таким покорным и таким ничтожным — по сравнению с мужчиной — созданием как женщина…
Кухня, повторяю, у синьора Мальдини была превосходной.
Антонио расправился с горой устриц и теперь, отдуваясь, утолял жажду водкой. Антонио вообще очень много ел, оставаясь худым на зависть Стояну, который уже несколько недель держал строгую диету, выпивая в день — в соответствии с рецептом, который выписал сам себе, — не менее трех бутылок "Смирновской".
Насладившись дарами моря и напившись, Антонио так долго и тщательно вытирал бумажной салфеткой свою обширную бороду, что привлек внимание синьора Мальдини, который, приблизившись, вежливо предложил ему воспользоваться своим фартуком.
Решительно отклонив помощь, Тони повернулся ко мне и спросил:
"Ну, Серж, как там в твоей Москве? По-прежнему по улицам разгуливают белые медведи?"
"Разгуливают, куда ж они денутся", — охотно подтвердил я.
"Не обижайся. Несколько лет назад вашу страну, тогда Советский Союз, посетила группа итальянских школьных преподавателей. Перед отъездом их принял какой-то высокий чиновник из нашего министерства просвещения. Он их так хорошо проинструктировал, что учителя в Москве все глаза проглядели, таращась из окон автобуса в надежде увидеть белых медведей. А одна дура учительница все время спрашивала, где это русские берут столько детей для жертвоприношений. Оказывается, этот министерский чинуша-идиот объяснил ей, что от русских мужчин при приеме на работу требуют для доказательства их лояльного отношения к Кремлю принести страшную жертву: прилюдно съесть грудного ребенка. Он говорил ей, что претенденты на рабочее место, пожирая молочного ребеночка, при этом жадно чавкают, а их наниматели в знак одобрения неистово рукоплещут".
"Дикая страна", — подал голос Стоян. И непонятно было, о какой стране говорил он.
"Мир свихнулся", — мрачно объявил Антонио.
"Это Италия свихнулась".
"Она свихнулась уже давно".
"Мир свихивается, если верить стонам писателей и воплям газетчиков, уже лет двести. И, ничего, живем как-то… И вообще мне осточертели пустые разглагольствования мучающихся от безделья интеллектуалов. Хорошо бы услышать глас простого человека, который вкалывает с утра до ночи. Спроси синьора Мальдини, что он думает по этому поводу. Ручаюсь, он тебя не поймет… Он всю жизнь простоял у кухонной плиты. Как ты думаешь, много он мог оттуда увидеть?"
